В боях бригада сперва не участвовала — ее использовали для поддержания духа нации: русские с нами, русские помогут. И шли смотры и парады — за месяц 18 парадов. А французское правительство, не удовлетворившись одной бригадой, просило еще. Ведь уже началась бойня под Верденом. Войска несли колоссальные потери, великолепные дивизии сенегальских стрелков погибли бездарно и бестолково — их, не жалея, бросали в самое пекло. Откуда следовал вывод — заменить сенегальцев русскими. С весны давление на Россию пошло по нескольким направлениям. У нее требовали и солдат во Францию, и активизации действий против немцев. Ставке приходилось упорно отбиваться от таких притязаний. В ответ на упреки Жоффра Алексеев писал Жилинскому: 'Заключение, что Франция, имеющая 2200 тыс. бойцов, должна быть пассивна, а Англия, Италия и Россия должны «истощать» Германию — тенденциозно и не вяжется с грубым мнением Жоффра, что одна Франция ведет войну. Думаю, что спокойная, но внушительная отповедь, решительная по тону, на все подобные выходки и нелепости стратегические, безусловно, необходима'. А на дергания с требованиями новых ударов Михаил Васильевич дал заключение: 'Будучи согласованы с общими постановлениями, принятыми на совещаниях представителей, нами решения в частностях всегда будут приниматься, исключительно сообразуясь с обстановкой и требованиями собственного фронта; стремиться к удовлетворению переменчивых желаний союзников под влиянием такой же переменчивой обстановки недопустимо'.
На все это наложилась еще и «гениальная» идея французов о вовлечении в войну Румынии. Надо сказать, «державой» она была весьма своеобразной. Из Балканских стран — наименее подверженной русскому влиянию и ориентирующейся сугубо на «Европу». В результате чего получилась карикатура на Европу. С технической и экономической сторон Румыния была куда более отсталой, чем Болгария или Сербия, зато с лихвой переняла «европейские» пороки продажность, легкомыслие, сексуальный разгул. Так, Бухарест румыны гордо называли 'маленьким Парижем' — но походил он на Париж не настоящий, а опереточный. Русские дипломаты вспоминали, что даже организация обычного приема требовала там огромного опыта. Потому что вчерашняя жена одного государственного деятеля могла сегодня быть уже женой другого, а завтра третьего. А приходилось учитывать не только кто с кем живет де-юре, но и де- факто, в том числе мужчины с мужчинами, а дамы с дамами — такие узы тоже считались в порядке вещей как признак «цивилизованности». И в политике Румыния вела себя столь же ветрено. Заглядывалась одновременно на венгерскую Трансильванию и российскую Бессарабию, поэтому вертелась в обе стороны. Сперва, чтобы обезопасить южную границу, Россия поймала соседей на дипломатический крючок, заключив 1.10.1914 секретное соглашение, предоставлявшее Румынии 'право присоединить населенные румынами территории Австро-Венгерской империи в тот момент, когда она сочтет удобным'. В 15-м Бухарест потянуло на сторону Центральных Держав. В 16-м снова заколебались…
И Франция вдруг решила, что Румыния с армией в 630 тыс. станет той гирей, которая перетянет чашу весов. Но Бухарест вступать в войну не спешил и тоже стал выдвигать свои условия. Первым делом, чтобы русские прислали 5 — 6 корпусов в Добруджу. Россия, прекрасно знающая о действительной «мощи» румын, была не в восторге от союза с ними. Более выгодным представлялось сохранение их нейтралитета. Под давлением союзников Алексеев соглашался послать 10 дивизий — но не в Добруджу, а в Северную Молдавию. Для совместного удара на Австро-Венгрию со стороны Салоникского и Юго-Западного фронта, который заодно будет флангом поддерживать румын. Однако этот план западные союзники отвергали — и румыны тоже. Они не хотели пускать русских в Трансильванию и вместе с тем боялись болгар. Поэтому требовали выдвижения русских контингентов в район Рущука (Русе), чтобы те прикрыли их границу и воевали с Болгарией, пока сама Румыния будет захватывать нужные ей земли.
Алексеев называл требования румынского Генштаба 'чрезмерными и неразумными', но французы этого понимать не хотели, их пресса и дипломаты вовсю вопили, что Россия из 'эгоистических соображений' противится союзу с Румынией и лишает Антанту шансов на скорую победу. Впрочем, на какие бы уступки ни шла Россия для общесоюзных успехов, все оказывалось мало. Спасение французов в 14-м, отвлечение ударов на себя в 15-м уже 'не считались'. В марте французский посол Палеолог не без злорадства писал: 'Если русские не будут напрягаться до конца с величайшей энергией, то прахом пойдут все громадные жертвы, которые в течение 20 месяцев приносит русский народ. Не видать тогда России Константинополя: она, кроме того, утратит и Польшу, и другие земли'. В общем, известное утверждение, что большевики Брестским миром лишили Россию плодов победы, получается верным лишь наполовину. Даже в период полной лояльности среди союзной дипломатии имелась группировка, выискивающая лишь повод, чтобы лишить ее этих плодов и еще и саму сделать объектом раздела.
И угодить партнерам было чрезвычайно трудно. Уже 1.4, после весеннего наступления и жертв, спасших Верден, тот же Палеолог возмущенно высказывал премьеру Штюрмеру, что этого недостаточно: 'Я еще более настаиваю на своих обвинениях; я доказываю цифрами, что Россия могла бы сделать для войны втрое или вчетверо больше: Франция между тем истекает кровью'. А когда Штюрмер попытался напомнить о российских потерях, Палеолог ответил, что численность населения России 180 млн., а Франции — 40 млн., поэтому 'для уравнения потерь нужно, чтобы ваши потери были в 4,5 раза больше наших. Если я не ошибаюсь, в настоящее время наши потери доходят до 800 тыс. человек… и при этом я имею в виду только цифровую сторону потерь'. Почему 'только цифровую', сказать в глаза Штюрмеру посол не посмел, но в дневнике записал с предельной откровенностью: 'По культурности и развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран в свете… Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве и науке, люди талантливые и утонченные; это сливки и цвет человечества. С этой точки зрения наши потери чувствительнее русских потерь'. Пожалуй, тут впору усомниться в 'культурности и развитии' самого Палеолога и тех, кто держал его на посту посла, — но… ведь понятие «культура» не имеет однозначного определения.
Аналогичные суждения можно встретить и в других местах записок посла. Скажем, когда речь зашла о 'польском вопросе', он указывает: 'Русские должны наконец понять, что в отношении цивилизации поляки и чехи их сильно опередили'. Кстати, это и предыдущее упоминания о Польше не случайны. Россия предполагала после войны объединить Польшу под своим протекторатом, предоставив ей внутреннюю автономию — как в Финляндии. Но французы, пользуясь затруднениями союзницы, вспомнили вдруг о традиционных симпатиях к полякам и начали выступать за предоставление им полной независимости. Царь полагал, что будоражить этот вопрос вообще не время. При любых уступках Польше немцы тут же пообещают ей вдвое больше, а русские солдаты и народ этого просто не поймут: воевали-воевали — и только для того, чтобы отдать свою территорию? Поэтому все переговоры по 'польскому вопросу' откладывались до окончания войны. Но французы и в этом случае упрямо стояли на своем, не воспринимая доводов.
В апреле-мае завязались дипломатические баталии по всем указанным проблемам. Сперва они велись союзными послами, потом прикатила делегация во главе с министрами Вивиани и Тома, чтобы 'русские отрешились от эгоистических задних мыслей'. Чтобы отправили во Францию 400 тыс. солдат, чтобы пошли навстречу румынам и к ним послали еще 200 тыс., и дожать насчет Польши. Алексеев и министры отбрыкивались, как могли. Доказывали, что снять такое количество войск — это просто оголить фронт (где было всего 2 млн. активных штыков), что немцы прорвут оборону и овладеют Ригой. На что господа делегаты отмахивались и призывали не придавать внимания таким «пустякам». Мол, Россия потом 'будет вознаграждена'. Конечно, царь не пошел на то, чтобы за подобные обещания отдать на опустошение и разграбление российские города и села. Но и отказывать наотрез не хотел, снова стали искать компромисс. И договорились послать во Францию еще 5 бригад по 10 тыс. чел. Вопросы с Румынией и Польшей остались открытыми.
Да ведь еще ладно, что требовали помощь. Но при этом же и оплевывали. Получалось по украинской пословице 'за наше жито, тай нас же бито'. Неуступчивость русской власти и командования страшно раздражала западных политиков. И они искали инструменты для давления на царя, все более откровенно делая ставку на оппозицию и по сути превращая ее в собственную 'пятую колонну' в союзной державе. Кстати, это еще одна причина, вынуждавшая царя на уступки либералам. Так, осенью 15-го по поводу роспуска Думы французские газеты выступили с прямым шантажом: 'По словам союзных делегатов, неопределенность внутренней политики России учитывается общественным мнением союзных держав как неблагоприятный признак для общего дела союзников. Особенно неблагоприятное впечатление производит не вполне благожелательное отношение к законодательным учреждениям. Продолжение такого рода
