Она знала, что он может сделать. Был уже один такой случай, когда он, зайдя в хату к хозяйке, которая поздно завозилась у печи, схватил ведро и залил огонь.
Об этом случае, с разными добавлениями, долго рассказывали, подсмеивались. Но у Маши он вызвал не смех, а чувство боли, обиды за человека.
— Э-эх, Марья Павловна, — не произнес, а как-то проскрипел Шаройка.
Тогда и Максим, который было на мгновение растерялся, пришел в себя.
— Ты мне не указывай!
— Вспомни о Гаврилихе! Если ты ещё раз сделаешь такую глупость, я первая….
Маша не окончила, но по голосу и по выражению лица Максим очень хорошо понял, что она тогда сделает, и остановился: переступил с ноги на ногу, сильным, ударом отбросил пустую банку из-под консервов, вытащил из кармана трубку, оглянулся и, потупив глаза, сел на березовую колоду у окна землянки.
Минуту тянулось неловкое молчание. Потом Шаройка тяжело вздохнул.
— Эх, работка, работка, чтоб ей добра не было… От темна дотемна, как тот маятник, ей-богу, как маятник, во все стороны… А в благодарность…
— Какая работа, такая и благодарность. — Маша с ненавистью смотрела на него, никогда ещё она так не возмущалась Шаройкой, как в этот раз. Она еле сдерживалась, чтобы не высказать ему всего, что она о нем думает, что говорят о нем женщины в поле.
Максим решительно постучал трубкой о колоду и командирским голосом приказал:
— Товарищ Кацуба! Передашь сегодня Верблюда, Ясного, Чайку в бригаду Шаройки.
«Опять Шаройке трех лучших лошадей?» Маше даже дышать стало трудно. Она спросила почти шепотом:
— Это почему же?
— Ваша бригада, ты сама говоришь, завтра кончает картошку, а у них — непочатый край…
— А по чьей вине?
— Мы не будем сейчас разбирать, по чьей вине, — Максим повысил голос. — По нашей, общей… Надо думать обо всем колхозе.
— Я думаю обо всем колхозе. Кончим — поработаем и за них, если Шаройка не мог организовать… А сегодня я лошадей не дам.
— Огнем буду выжигать эти частнические настроения.
— Выжги их сначала у Шаройки и у… себя.
Шаройка молча вздыхал и укоризненно качал головой: как тебе, мол, Маша, не стыдно обижать меня, старого и уважаемого человека?
Максим захлебнулся от злости, но заговорил тише:
— Покуда я председатель, колхозом управляю я. А то у нас и так черт ногу сломит… Каждый хочет быть начальником. Шаройка! Возьмешь лошадей!
— Лошадей я не дам! — решительно, растягивая слова, повторила Маша.
— Правильно, Машенька, — из дверей землянки выглянула Сынклета Лукинична, которая, конечно, слышала весь их разговор. — Не давай! Амелька будет по ночам свою усадьбу обрабатывать… Нахватал и на дочку, и на сына… А потом на чужих лошадях хочет в передовики выйти. Постыдился бы, сынок, — укоризненно сказала она, обращаясь к Максиму.
Тот поглядел на мать и, не найдя что ответить, махнул рукой и поспешно пошел со двора. Шаройка, вздыхая, зашагал следом.
— Барсук, — презрительно прошептала ему вдогонку Сынклета Лукинична.
8
«Газик» быстро проскочил через переезд (дежурная пропустила одну райисполкомовскую машину и закрыла шлагбаум), круто повернул на шоссе, идущее вдоль железной дороги, и сразу же забуксовал, попав в глубокую, разбитую машинами колею, полную густой весенней грязи. Мотор злобно фырчал, колеса разбрызгивали грязь, и она летела Белову на сапоги. Он придвинулся ближе к шоферу и, обернувшись к Макушенке, сидевшему на заднем сиденье, засмеялся:
— Ты, Прокоп, хитрец. Я думал, ты из скромности туда забрался.
— Как же, буду я под твою грязь садиться.
— Под мою?
— Показатель работы твоего дорожного отдела. Машина рванулась и снова забуксовала.
— Напрасно ты нападаешь на дорожников. Они немало сделали.
— Но вот эта дорожка под самым, как говорится, носом у райкома и райисполкома — позор и для них, и для нас с тобой. Ты слышал, как колхозники нас поминают, когда подъезжают к этому месту? Советую послушать.
— Не все сразу. Всему свой черед. И так, посмотри, сколько сделано за три года! Вон зерносклад — любо поглядеть! — он показал рукой на длинное кирпичное строение под шиферной крышей. — А в сорок пятом — помнишь? — все хлебопоставки вот в этаком сарайчике помещались.
Секретарь райкома неодобрительно покачал головой.
— Увлекаешься ты, Леонович, своими достижениями. Не забывай: это вредная болезнь.
— Ну, брат, и прибедняться, как ты, не буду. Мы—третий район по области. И нам нет необходимости открывать, выносить на люди наши недостатки, как это сделал ты на областной конференции. Недостатки — они есть у всех. Сами мы, конечно, не должны о них забывать, но…
Машина попала в яму, и Белов стукнулся лбом о переднее стекло. Рассердился на шофера. — Ты что, в первый раз едешь, что ли?
Парень покраснел и поехал медленней, хотя после этой ямы дорога пошла ровная, сухая.
— Перед партией хитрить нельзя, Николай Леонович. На наших ошибках, как и на наших достижениях, должны учиться другие.
Белов, отвернувшись, поморщился. Но Макушенке хорошо было видно его лицо в маленькое круглое зеркальце.
— Ты говоришь так, как будто Белов когда-нибудь хитрил. Я двадцать лет в партии.
Макушенка промолчал, занятый какими-то своими мыслями.
По обе стороны дороги лежала старая вырубка с остатками редких трухлявых пней. Дальше, справа, широкой гладью блестело между ольховых кустов залитое вешней водой болото. Впереди, в каком-нибудь километре, начинался сосняк.
— Вот где наше богатство, Николай Леонович. Надо заставить Крыловича поднять осенью эту целину болотным плугом.
Белов молчал. Машина приближалась к лес.
— А про дорожку ты не забывай и мне напоминай. А то просохнет, и мы опять забудем до осени. Надо в первые же дни, как отсеемся, заняться ею.
Въехали в лесок, и дорога сразу стала песчаной. Мотор снова начал сердито фыркать, стрелять, из- под шин ручьем стекал сухой, как зола, песок.
Белов обернулся, проникновенно посмотрел Макушенке в лицо.
— Послушай, Прокоп Прокопович, я человек простой и люблю рубить сплеча. Твоего выступления на последнем бюро я не понимаю.
На лице секретаря райкома на миг отразилось удивление, он едва заметно пожал плечами и стал поправлять и без того безукоризненно завязанный галстук.
— Ты плечами не пожимай, а скажи по-партийному откровенно: недоволен?..
— Чем? Земельным отделом и отделом колхозного строительства — да. Я ведь сказал на бюро…
— Нет. Вообще… — Белов повернулся к секретарю лицом и показал пальцем на себя.
— Если б было так, как ты думаешь, то уверяю тебя, я не постеснялся бы уже давно сказать об этом во весь голос.
