принимать. Поэтому Аксинья Федосовна забраковала почти всё, что до её прихода приготовила Раиса, все переделала по-своему. Сама сбегала и купила у рыбаков свежей рыбы, изжарила её на масле, с приправами. Поджарила курицу, приготовила салат и другие отменные закуски.
Двигалась эта полная, уже не молодая женщина (Раису она родила тридцати лет) медленно и плавно, — о таких говорят: «Выступает, словно пава», — но, несмотря на это, работа кипела у нее в руках. Напрасно Раиса пыталась ей помочь, мать каждый раз отклоняла её помощь. Девушка слонялась по комнате без дела. Виктор Павлович уже во второй раз пошел искать гостя, боясь, как бы его кто-нибудь не перехватил. Раиса не волновалась, но любопытство школьницы — поскорей увидеть, какой он, новый директор, — становилось все сильнее, и она с нетерпением ждала его прихода.
— Ой, уже стемнело, а у меня корова ещё не доена! — спохватилась Аксинья Федосовна, доставая из печи сковороду.
— Так иди подои, а я погляжу за печью.
— Боюсь — подгорит у тебя все.
— Так давай я пойду подою. Где подойник?
— Нет, нет, Раечка! У коровы сосок болит, она не стоит спокойно. Того и гляди брыкнет.
Раиса прошла из кухни в комнату, переложила на столб с места на место вилки и ножи, потом подошла к пианино, стоя принялась наигрывать простенькую мелодию популярной песни «Каким ты был…»
Мать не удержалась, чтоб лишний раз не полюбоваться на дочку. Забыв обо всех делах, она стояла в проёме двери, опершись на ухват, раскрасневшаяся, счастливая, и с умилением смотрела на Раису. Если б не работа, кажется, глаз не сводила бы она со своей красавицы! С каждым днем девушка все расцветает. И как хороша она на фоне этого черного пианино в цветистом платьице, с двумя толстыми черными косами на худеньких плечах!
Когда наконец всё было готово и корова подоена, Аксинья Федосовна забеспокоилась: почему так долго нет квартиранта и гостя?
— Раечка, пойди позови Данилу Платоновича, ему интересно будет.
Девушка охотно согласилась.
Хаты их стояли рядом, почти не отличаясь друг от друга, — старые, большие, лучшие в той половине деревни, которая не сгорела во время войны. Жили они всегда дружно, как самые близкие люди. Аксинья Федосовна всей душой любила старого учителя и после смерти жены взяла на себя заботу о нём. Раиса с детства привыкла к Даниле Платоновичу и до школы называла его дедушкой.
Данила Платонович что-то мастерил — строгал дощечку. На кухне у него стоял маленький верстак, на полочках поблескивали аккуратно разложенные инструменты: рубанки, пилки, дрель, долота всех калибров. Обычно он делал рамочные ульи и потом отдавал их в колхоз или кому-нибудь из односельчан, у кого были пчёлы или кто собирался их завести.
— Вам Наталья Петровна велела лежать, а вы работаете, — укоризненно сказала Раиса, входя.
Данила Платонович ласково посмотрел на нее поверх очков.
— Лежать, лежать! А может, мне вредно лежать? — с недовольным видом отвечал он, но Раиса знала, что это он нарочно.
— Тогда идемте лучше к нам, У нас гости… Новый директор.
— Мне велели лежать, и я лучше полежу! — уже и в самом деле недовольно отвечал он и, сняв очки, пошел в комнату.
Раиса как-то смутилась, сейчас она чувствовала себя уже не соседкой, а ученицей. Она поняла причину его недовольства, и у нее не хватило решимости сказать что-нибудь в оправдание свое и матери. Но она робко двинулась за ним в большую комнату, где было много книг и цветов и всегда сладко пахло мёдом и травами. Возможно, что она сказала бы ещё что-нибудь, попросила Данилу Платоновича не обижать их, но её опередила бабка Наста. Этой совсем глухой старушке давно пошел девятый десяток; ещё до революции она работала сторожихой в школе, потом жила у Шаблюков.
— Раечка, медку хочешь? — прошамкала она беззубым ртом. Она спрашивала это каждый раз, и Раиса возненавидела мёд, её вопросы, да и самую бабку невзлюбила.
Данила Платонович уселся в старое мягкое кресло, посмотрел на девушку. Она стояла, опустив голову, непривычно тихая и смущенная. И он сказал уже спокойнее:
— Не люблю я этих уловок твоей матери. Человек ещё не огляделся, никто его не видел, никого он повидать не успел… Ни гордости у вас нет, ни… — Шаблюк поморщился.
— До свидания, Данила Платонович, — чуть слышно прошептала Раиса и торопливо вышла. Скверно было у неё, на душе: стыдно и горько, хотелось плакать.
Матери она грубо сказала:
— Шаблюк не придет.
— Почему?
— Не желает.
— Чего он капризничает, как дитя? Я сама схожу.
— Не надо, мама, — решительно запротестовала Рая.
— Почему?
— Ему Наталья Петровна велела лежать, и он лежит.
Мать кротко согласилась:
— Не надо так не надо. Без него веселее будет.
Лемяшевичу сначала понравилось в гостях. Давно уже он не ел таких вкусных блюд. Столовые с их однообразным меню: борщом, постными котлетами — страшно надоели. А тут что ни подавала хозяйка — как говорится, пальчики оближешь: и жареные окуньки, и яичница какая-то особенная, и налистники в масле, и ещё много разных закусок. Понравилась и сама хозяйка, этакая работящая колхозница, дебелая, сильная, которая, пожалуй, может выпить наравне с мужчинами и по-мужски обсудить любое дело. Одним словом, женщина из числа тех, о которых великий русский поэт сказал: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Бросалась в глаза её зажиточность: в комнате новые обои, гардины на окнах, дорожки на полу, пианино. А на пианино — большой букет цветов и многочисленные фотографии знаменитых артистов, преимущественно оперных.
Но артисты эти и заставили насторожиться Лемяшевича. Вообще, чем внимательнее он приглядывался к Раисе, тем меньше она ему нравилась. Собственно, не то что она. Она красавица, совсем уже взрослая девушка. Не нравилось ему, как она себя держала. Правда, за столом она сидела молчаливая и как будто печальная или смущённая: краснела, когда к ней обращались, не поднимала глаз. Но шло это, как заметил Лемяшевич, не от скромности, а от кокетства, от самолюбования. Откуда взялось это у деревенской девушки? Орешкин? Его влияние? Но ведь он всего полмесяца у них на квартире… И притом театральными его манеры показались Лемяшевичу только при встрече. А здесь Орешкин держался значительно проще и естественнее. Сидел за столом в синей сатиновой рубашке, пил мало и не принуждал пить ни гостя, ни хозяйку, а только заботливо угощал:
— Грибки жареные, Михаил… — Лемяшевич заметил, что уже который раз Виктор Павлович проглатывает его отчество, как будто бы забывает. — Пожалуйста… Любите собирать грибы? Здесь простор для этого занятия. Я раньше не любил, а в Криницах меня научили понимать, какая в этом поэзия… Выйдешь до рассвета… Вымокнешь в росе… Заблудишься… А?.. Раиса покажет вам лучшие грибные места.
— После дождика могут боровички пойти, — сказала Аксинья Федосовна и вздохнула: — Эх, кабы не лён, сходила бы и я с вами! Начали ленок выбирать.
— Хороший лён? — поинтересовался Лемяшевич.
— На славу уродился. Не знаем, как и справимся. Дали теребилку. Новенькую. Но работнички на ней такие, что она полдня поработала, два дня стоит…
Заговорили о колхозных делах. Возможно, что беседа затянулась бы, так как Аксинье Федосовне, видимо, пришлось по сердцу, что гость разбирается в сельском хозяйстве и всем интересуется. Но она похвалила своего председателя колхоза:
— Не вор, как некоторые… Хозяйство понимает…
А Раиса хмуро заметила на это:
— Отчего ж народ его не любит?
