— Пошли Алёшу Костянка провожать.
Орешкин задохнулся и выбежал из класса.
Тогда Рая опустила голову, на парту, и плечи её затряслись от плача.
Нина посмотрела на нее сперва презрительно, потом с любопытством, а ещё через минуту — с жалостью. Наконец не выдержала, подошла и легко коснулась ладонью её волос.
— Я ведь знала, что ты его любишь. Ты просто сама себя обманывала. Алёшу нельзя не любить.
Тем временем Орешкин, бледный, возмущенный и в то же время испуганный, влетел в класс, где вел урок Лемяшевич.
— Я прошу вас…
Лемяшевич вышел с ним в коридор.
— Что случилось?
— Это демонстрация! — зашипел Орешкин, брызгая слюной. — Это беспримерная демонстрация! Это… это… позор!
— Что?
— Они все пошли провожать, — он скривился, — провожать… А?
Лемяшевич догадался наконец, что произошло, и шумно втянул воздух, ноздри его раздулись. Впервые выдержка ему изменила.
— Если это демонстрация против вас, то вы её заслужили, — сказал он и ушел в класс, оставив растерявшегося Орешкина в полутемном коридоре.
28
Бородка встретился с Волотовичем в районном Доме культуры, где должна была состояться конференция. Первыми всегда приезжали председатели колхозов — у них находились неотложные дела в отделах райисполкома, в банке, на базах. А поскольку в их руках транспорт, то вместе с ними задолго до начала конференции приезжала большая часть делегатов.
Бородка под предлогом проверки, все ли подготовлено в клубе, пришел прощупать настроение людей. Давно уже он так не волновался перед конференцией, и волнение это пугало его. Он шутил с делегатами, интересовался, как устроились на ночлег, уговаривал выступать, даже подсказывал вопросы, которые стоило бы осветить секретарю парторганизации, директору совхоза, рабочему кирпичного завода. Он тут же «распек» председателя райпотребсоюза за то, что в буфетах мало еды.
— Смотри, Васильков, чтоб обед для делегатов был не хуже, чем в столичном ресторане. Сам приду обедать. А то у тебя тут привыкли — тяп-ляп… Никакой культуры!
Увидев Волотовича, пошел навстречу, как к лучшему другу.
— А вот ещё один будущий миллионер! Скоро тебя, Лупанов, обгонят, — бросил Бородка другому председателю. — «Вольному труду» мы запланировали на будущий год два миллиона… Вытянешь, Павел Иванович?
— А мы у себя ещё не считали, запланировали без нас, — пожимая руки, ответил Волотович.
Председатели колхозов переглянулись. Бородка нахмурился.
— Планы спускаются сверху. Не тебе об этом говорить. Сам подписывал.
— Да, подписывал, — согласился Волотович скучным голосом.
Когда они наконец, выйдя из клуба, остались вдвоем, Бородка ласково, по-приятельски и даже с сочувствием спросил:
— Ну как, Павел Иванович, трудно? Возможно, что именно это сочувствие и взорвало председателя. Он бросил быстрый взгляд на Бородку, и глаза его под седыми бровями сразу сузились и потемнели:
— Если такие вопросы мне будет задавать первый секретарь, пускай не ждет ответа.
— Колючий ты стал! — бросил Бородка.
Волотович промолчал: они шли по коридору райкома. В кабинете, сняв пальто и прислонившись спиной к печке, ответил мягко и спокойно:
— Не подумай, что нервничаю оттого, что трудно. Нет. Мне и в самом деле нелегко, но я испытываю такое удовлетворение от работы, какого не знал уже давно. А если колючий, то оттого, что злюсь на себя за свою прежнюю деятельность. И на тебя тоже…
Бородка ходил и по-хозяйски поправлял ногой ковровую дорожку; он остановился у двери, внимательно слушая.
— Плохо мы с тобой руководили.
Бородка резко повернулся и направился к столу.
— Это я уже слышал! Тебе выгодно теперь заниматься такой самокритикой? Легче бить по мне?::
— Погоди, не кипятись.
— Я — первый секретарь райкома, а ты — председатель колхоза. И пора уже…
— Я покуда ещё член бюро… Но дело не в этом… Я не так выразился… «Плохо» — так можно говорить, вероятно, о лентяях, лежебоках. А мы с тобой не лентяи мы работали день и ночь… Твоей энергии каждый позавидует, откровенно говорю. Но… казенно мы руководили, формально. Вот ты сказал: тебе два миллиона запланировали. Всё это хорошо! И найдутся канцеляристы, которые распишут, откуда, с чего взять эти миллионы. Распишут, не выходя из кабинета, не спросив у председателя, у правления, у колхозников, не зная ни земли, ни хозяйства. И такой план становится законом… А я вот побыл в колхозе и убедился, что очень часто планы, которые спускали мы с тобой, не помогали колхозу, а тормозили его развитие, связывали по рукам и ногам. Вот я и думаю теперь: разве это не формальное руководство?
Бородка сел за стол, выровнял газеты, которые и так лежали высокой ровной стопкой; морщинки в углах его рта обозначились резче от иронической улыбки.
— Значит, на планирование уже руку поднимаешь? А ты предложи свои реформы конференции.
— А что ты думаешь? Скажу, хотя вопросов у меня на пять регламентов.
Бородка подозрительно окинул его взглядом, стараясь отгадать, что ещё скажет Волотович. Он хоть и храбрился и убеждал себя, что ему бояться нечего, но в последние дни перед конференцией иной раз ловил себя на том, что его беспокоят предстоящие выступления Волотовича, Лемяшевича, Клевкова, ещё двух-трех человек.
В кабинет заглянул Шаповалов, который был теперь помощником секретаря.
— Малашенко, приехал, — таинственным шепотом сообщил: он.
Шаповалову от дверей не видно было Волотовича, который все ещё грелся, у печки.
Бородка внутренне дрогнул, но тут же, вспомнив о Волотовиче, сделал вид, что о приезде на конференцию секретаря обкома ему известно было заранее. На самом же деле это оказалось для него неожиданностью. Бородка знал, что на конференцию к ним должен приехать заведующий отделом пропаганды, и это обстоятельство его успокаивало: не приезжает никто из секретарей: — значит, серьёзных перемен не будет, значит, в нем по-прежнему уверены. И вдруг — Малащенко, которого после заседания бюро обкома он, Бородка, больше не считал своим другом, не любил и боялся. Почему приехал Малашенко? Что случилось? Это сильно встревожило Бородку. Но он не выдал себя ни одним движением. Спокойно спросил у Шаповалова: — И где же оно, начальство?
— Было здесь, Артем Захарович, потом пошло вас искать, но его Алёна Семёновна встретила, увела домой.
— Ладно, — сказал Бородка, давая понять Шаповалову, что больше от него ничего не требуется.
Но помощник не уходил. — Может, что надо, Артем Захарович?
— Что? — не понял секретарь.
— Ну, сами знаете, — он сделал определенный жест. На лице Бородки мгновенно выступили красные пятна.
Шаповалов, хорошо знавший своего секретаря, испуганно отступил, не понимая, чем он его так разгневал.
