Бердяев почти весело глянул на него, даже слегка подмигнул:
— Ни в коем случае! Им надо дать возможность как следует проявиться. Вот теперь обязательно зашевелятся! Такое количество нелегальных изданий в руках держать не станут, наверняка начнут искать возможности распространения, так что круг расширится в самое ближайшее время. Пускай пока поиграют в «конспирацию»!
— Вот именно: пускай поиграют! — старший чиновник даже подхихикнул вдруг. — Они и ведать не ведают, что каждый их шаг у нас на виду! Забавно наблюдать эту игру, ваше превосходительство! А как они все скачут с квартиры на квартиру! Вроде бы запутывают следы… Вон Кашинский за полгода сколько переселений совершил; с половины сентября до рождества проживал в Яковлевском переулке, затем переехал в Салтыковский переулок, через полтора месяца перебрался в Малый Кисельный переулок, теперь вот живет со своим приятелем Терентьевым на Петровке…
— Ну что ж… — Бердяев усмехнулся. — Недолго им теперь «скакать». Скоро им квартира будет обеспечена постоянная…
— Это уж так!.. — старший чиновник кивнул. Бердяев вдруг нахмурился, глянув на часы, вновь напустил на себя начальственно-суровый вид:
— Однако, мы заговорились сегодня… Довольно о долге гражданском, пора подумать и о долге христианском! Не забыл, Евстафий Павлыч, какой сегодня день?..
— Как можно?! Великий четверток! — старший чиновник вскинул густые темные брови, сросшиеся над переносьем, поставил их «шалашиком». — Распорядиться насчет пролетки?..
— Да, пускай через часок подадут!
— Слушаюсь!..
Прилежным христианином Бердяев, пожалуй, не был, служба не оставляла ему на это времени, однако храм божий по большим церковным праздникам посещал. На страстной седмице неизменно постился, а перед ней обязательно исповедовался, всякий раз испытывая какое-то неловкое чувство: он, начальник жандармского отделения в самой Первопрестольной, он, призванный бороться не с какими-то грешками людскими, а со всевозможными антигосударственными кознями, вдруг оказывался в роли ответчика…
В храм Христа-спасителя Бердяев поспел почти всамому началу вечерни. Встал, как обычно, в сторонке, напротив правого клироса. Первых почетных мест у аналоя избегал. На публике «выпячиваться» ему, человеку, занятому делами тайными, негоже.
Диакон, в облачении, отполыхивающем золотистыми теплыми бликами, буйногривый и огромный, словно бы доказывал стекшимся в храм прихожанам свою принадлежность к первоклассным басам. От его возгласов дрожали и падали огоньки лампад и свеч. Слова священника в чередовании с его львиным рыком казались Бердяеву далекими слабыми криками о помощи погибающего во время страшпой бури человека.
Наконец пришло время абсолютного единовластия этого потрясающего баса. Диакон спустился с амвона, встал перед аналоем, лицом к царским вратам, взял лежавшее на аналое огромное, в позолоченном чеканном окладе Евангелиеи, не раскрывая его, в знак того, что все, содержащееся в этой тяжелой книге, он знает наизусть, начал:
— Бррра-ти-е-е!..
Грозное, низкое, кровожадное какое-то, рокотание диаконского баса затопило все немалое пространство храма, темной жадной водой плеснулось под самым куполом, заставило ознобно содрогнуться Бердяева. Он даже ссутулился вдруг и голову наклонил, будто оказался стоящим под угрозно нависшей над ним великой тяжестью.
«Вот таким должно быть слово верховной власти! Вот так чтобы доходило!.. Чтоб озноб и трепет!..» — неожиданно подумалось ему, и пальцы правой руки его, сложенные было в троеперстие, для крестного знамения, сжались в кулак. И мысль перескочила вдруг на то, чем жила до того, как он вошел в этот храм. Представилось, увиделось вновь, как в самое ближайшее время будет покончено с еще одним «осиным гнездом» в Москве. «А там надо будет как следует взяться за студентов-поляков. Их землячество, их Польское коло тут, в Первопрестольной, заметно оживилось. Надо, надо как следует приструнить их! Но! Вовремя и с умом! — Трубный возглас диакона заставил Бердяева вздрогнуть. — Господи, прости и помилуй! — Он вознес взор свой горе и перекрестился истово. — И в доме твоем не могу не думать о делах своих!..»
ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ
Вечером у Михаила собралось сразу пятеро бывших членов петербургского «Рабочего союза»: сам он, Иван Епифанов, Федор Афанасьев и два гостя из Тулы — Мефодиев и Руделев, приехавшие по приглашению Михаила. Приехали они почти в полдень, Михаил в обеденное время не успел поговорить с ними, да еще и Егупов явился к нему с такой важной новостью…
И вот они, впятером, сидели у горячего самовара, чувствуя себя как на празднике. Даже Иван Епифанов на сей раз был не таким скованным и молчаливым, вместе со всеми предавался воспоминаниям о Питере, об общих питерских знакомых и товарищах по организации.
Михаил рассказал гостям из Тулы все, что знал о жизни «Рабочего союза» за последние месяцы, рассказал, что дела в Питере идут неплохо, несмотря на аресты, случившиеся в конце минувшей зимы и в начале весны, что организованы новые кружки, что готовятся там к проведению второй маевки…
— Да, — со вздохом заметил Гавриил Мефодиев, — в Питере идет настоящая работа, а мы вот с Николаем Рудслевым оказались в этой Туле будто на острове… Пока еще не очень шибко идут наши дела…
— Что верно, то верно, — согласился с ним Руделев.
— Признаться, и мы тут, в Москве, почти не в лучшем положении, — сказал Михаил, посмотрев сначала на Афанасьева, затем на Епифанова. Афанасьев напряженно кашлянул, Епифанов опустил глаза.
— А помнишь, Михал Иваныч, — Мефодиев хитро усмехнулся, — про свою «прогрессию»-то?! Как по ней все гладко выходило!..
— Да, был такой грех, — усмехнулся ответно Михаил. — Замечтался тогда! Теперь сам вижу…
Как-то, на очередном занятии, излагая рабочим своего Гаванского кружка эволюционную теорию Дарвина, он пришел к неожиданной, тут же захватившей, увлекшей его мысли о распространепии передовых идей в рабочей среде и о том, как скоро это распространение должно привести к желанному результату. Померещилась некая «прогрессия»… Он тут же и принялся объяснять своим кружковцам суть этой «прогрессии»:
— Смотрите, друге, как все просто!.. Допустим, имеется двадцать хорошо подготовленных для революционной пропаганды рабочих. Если каждый из них через два года подготовит таких же двоих, то там, где было двадцать, будет уже шестьдесят! А еще через два года вместо шестидесяти окажется сто восемьдесят! А еще через два — пятьсот сорок! А затем — тысяча шестьсот двадцать, а там — четыре тысячи восемьсот шестьдесят!.. То есть через десять лет первоначальное число увеличится в двести сорок три раза!.. Это же — потрясающе! С такой силой уже горы можно своротить!..
В возбуждении он широко улыбался сидевшим перед ним людям, потирая ладонью затылок. Так все ясно и просто было по этой его «прогрессии», так заманчиво!.. Вот осуществить эту счастливо пришедшую идею, и… Даже дух захватывало от воображенного результата!..
— Понятная штука!.. — солидно кивнул Федор Пашин и врастяжку, почти нараспев, повторил незнакомое слово: «Прогрессия…» И, повторив, словно бы спохватился: — Но про жандармов-то забыли!.. Они эту «прогрессию» мигом нарушат!..
— Не исключено… — Михаил кивнул ему. — Но ведь продолжать дело можно и в местах высылки или ссылки… Наше дело, таким образом, будет расширяться, охватит другие места и города, нас будет уже так много, что мы обязательно придем к своей победе и весьма скоро придем! Только постоянно готовиться надо, действовать!..
