— «С Брусневым знаком. Учились вместе. Однако, окончив институт на год раньше, чем он, уехал к месту работы и не виделся, и не переписывался с ним. Почему оказались с женой в Москве? По простой прпчине: жена моя серьезно больна, я хотел давно перебраться в Москву, надеясь получить здесь для нее настоящую медицинскую помощь. И вот в феврале я получил место в Москве. Жалованье было небольшое. Снять отдельную квартиру мне было не по карману, а поселиться с женой в меблированных комнатах было бы крайне неудобно, имея в виду характер лечения жены. Поэтому мы на первое время решили взять квартиранта. Бруснев предложил мне себя. Это нам было удобно, поскольку знакомый человек. Мы отдали ему две отдельные комнаты с особым ходом из передней. Он платил нам за квартиру со столом 35 рублей в месяц. Согласитесь, деньги хорошие. Жена была все время здесь сильно больна и не выходила из комнаты. В середине апреля материальное положение мое улучшилось настолько, что я предложил Брусневу, чтобы он подыскал себе квартиру, поскольку болезнь жены и способы ее лечения не позволяют иметь рядом постороннего человека…»
На «тонкое» замечание насчет того, что Бруснев, видимо, был неудобным квартирантом, поскольку его часто навещали всевозможные гости, Епифанов отвечал:
«Да, его посещали многие лица. Однажды, а именно в пасхальную ночь, у него сразу собралось человек десять…»
Епифанова не надо было «тянуть за язык». Он тут же сообщил, что велись при этом разговоры с упоминанем какого-то «воззвания к голодающим». Тут же и оговорился, мол, сам он в тех разговорах не участвовал, лишь заглянул к Брусневу ненадолго и снова вернулся к больной жене. Он и раньше ни о каких революционных делах с Брусневым не говорил. Не замечал у него и революционных изданий. По крайней море, Бруснев ему их не показывал ни разу…
Затем Епифапов дополнил первоначальные показания, сказав, что на
Последнее замечание было ценно: при допросах Руделева и Мефодиева следствию заранее было ясно, какие это рабочие, так что тем не удалось
Свою непричастность к тайным делам Бруснева Епифанов особенно старался подчеркнуть:
«Я на службе проводил почти все свое время. Так что ни о чем не мог знать. Все праздничные дни я был ранят с семи утра до двух дня, по средам и субботам — от семи утра до шести вечера, по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам — от семи утра до одиннадцати ночи. У меня едва хватало времени на прочтение газеты. Это может подтвердить токарный мастер господин Эрман! Да вот вам факт: я начал заведовать мастерской с половины апреля и слишком рьяно взялся за дело. Работа была спешная, работали, прихватывая часто и ночное время и воскресные дни. Рабочие даже стали высказывать неудовольствие и часто не выходили на работы. Тогда я объявил им, что невыходящие будут оштрафованы. И штрафовал! Сами посудите: мог ли я участвовать в делах Бруснева, мог ли я штрафовать рабочих, а дома говорить об их освобождении?!»
На вопрос, знаком ли он с Егуповым, Кашинским, Квятковским, Терентьевым, Борзенко, Лнпкипым, Филатовым, Красиным, Епифанов отвечал:
«Егупова я узнал на днях. Его рекомендовал мое Бруснев на место, которое открыли у нас в конторе. Бруснев уговорил меня просить господина начальника мастерских зачислить Егупова. Знаю, лишь по фамилии. Кашинского. Остальных не знаю вовсе. Во время моего пребывания в институте я знал, что среди студентов были два брата Красиных, которые были тремя курсами младше меня. У них я никогда не бывал, особого знакомства с ними не заводил. После окончания института с ними не встречался и не знаю, где они находятся. Вообще, прежних, студенческих, связей я не поддерживаю…»
Кашинский тоже не упорствовал. Этот сразу почти со всем признался, хотя не обошлось и без вранья. Арест перепугал его, как никого другого из этой компании. Дав откровенные показания, он опять попал в тюремную больницу, и, как видно, надолго. Нервные припадки…
В его показаниях тоже в основном упоминался Бруснев.
Дал откровенные показания и рабочий Руделев. И в его показаниях основная фигура — Бруснев…
«Бруснев, Бруснев…» — пробормотал подполковник и оглянулся на дверь: что-то запаздывал Стремоухов. Часы показывали уже без двух минут одиннадцать. Брусвева, должно быть, угке доставили из Московского тюремного замка… Едва он подумал об этом, как дверь приоткрылось и вошел товарищ прокурора:
— Прошу извинить, Александр Ильич. Задержался… Подследственный уже здесь.
— Будьте добры, скажите там, чтоб его ввели, — кивнув, попросил подполковник.
Очередные протокольные формальности, после которых подполковник Иванов поудобнее откинулся на спинку стула, будто собираясь начать беседу с добрым приятелем, а не с упорно нежелающим разговаривать подследственным.
— Итак, начнем нашу беседу, как говорится, с новой строки. Начнем ее хотя бы вот с этой книги. — Рука подполковника вознесла над столом учебник английского языка, взятый Михаилом у Кашинского незадолго до ареста. — Вот тут, на титульном листе, есть надпись: «Кашинский». Между тем в прошлый раз вы отпирались насчет своего знакомства с этим Кашинским… Есть тут и визитная карточка все того же Кашинского…
— Да, эта книга взята мною у студента Кашинского, с которым я знаком, — быстро сказал Михаил.
— Сразу бы так! — поощряюще кивнул подполковник. — А не потрудитесь разъяснить характер ваших с ним отношений?..
— Этого я делать пе буду.
— М-да… — подполковник усмехнулся. — Что значит «не буду»?! Придется! Преступные связи меж вами подтверждают неопровержимые улики! Вот эти два листка, например, содержащие весьма любопытную программу, найдены были тоже у вас. Начинается она вот с каких слов: «Да здравствует всеобщий союз социалистов!..» Написана программа рукой все того же Кашинского. Это признано экспертами!.. Каким образом она оказалась у вас?
— На этот вопрос я отвечать не желаю.
— М-да… Вы, смотрю, не поняли моих добрых пожеланий… Я ведь как будто советовал вам не усугублять своего положения, весьма сложного положения! Ведь одна вот эта тетрадочка — весьма серьезная улика! — подполковник взял за уголок тетрадь, содержащую «программу обучения пропагандистов-рабочих», покачал ею над столом, как бы на вес определяя то, что было в ней крамольного. Ваши «не желаю» — бессмысленны! Все будет распутано. Не сомневайтесь! Так что они лишь удлиняют следствие… — Отложив тетрадь в сторону, подполковник пододвинул к себе небольшой листок бумаги, в котором Михаил сразу же узнал «план», набросанный им накануне несостоявшейся поездки в Петербург.
— В вашей переписке есть вот этот лоскуток бумаги с латинскими буквами, представляющими собою условный текст. Что это?
— Не знаю… не припоминаю… — Михаил с деланным равнодушием пожал плечами.
— Ну что ж… Зная, что вы мне ответите, я сумел расшифровать ее. Вот что в ней: «Мои обязанности в Петербурге. Для книг адрес. Голод и мужик. Агентура для книг. Общие деньги… Адрес П. П. — угол Колокольной и Поварского переулка, 12/17 I, с Поварской, со двора…»
Не дочитав, подполковник глянул на Михаила:
— Ну как? Продолжать?
— Не надо, не трудитесь…
— Вами написана эта записка? И верно ли она расшифрована?
— Написано мной. Расшифровано верно. Но давать какие-либо пояснения по этой записке отказываюсь.
— Вот как! — Подполковник в деланном недоумения вскинул брови, пододвигая к себе новые листы. — В числе бумаг, отобранных у вас, оказались и вот эти письма условного содержания за подписью
