Вурдалаковне.
Утром он сам следил, чтобы дочки хорошенько умывались, позанимались гимнастикой, положили в ранцы учебники, тетради и школьные дневники. И сам приготовлял для них бутерброды.
А вечером, когда девочки возвращались из гимназии, проверял и подписывал дневники.
Жить бы и радоваться на склоне лет старику после трудной людоедской жизни, да вот беда — младшая дочь Ниночка.
Мало того, что она приносила из гимназии бутерброд даже не развёрнутым и дома ничего не ела, в дневнике у неё были одни единицы.
И откуда она такая взялась, Ниночка?!
«Должно быть, в родильном доме подменили. Надо бы главного врача вовремя съесть. Говорило сердце: „Съешь Людоедыч, съешь, после поздно будет“. А я поленился, да и врачишка попался старый, жилистый. Теперь кайся не кайся — делу не поможешь», — думал про себя колдун, вслух выговаривая Ниночке:
— Когда ты возьмёшься за дело?! Когда ты осознаешь неокрепшим умом, что в нашем роду было 9999 людоедов, из них 999 заслуженных. И ведьм в нашем роду было 12545! — кричал он, всё повышая голос. — И никогда не было, чтобы девица нашего рода не становилась хорошей ведьмой!
А Ниночка, опустив ресницы, отвечала одно:
— Не было, так будет. Не хочу я жить в страшном людоедском доме. И не хочу учиться в страшной ведьминской гимназии.
Скажет и сразу уйдёт в свою каморку, захлопнет дверь, да ещё два раза повернёт ключ в замке, уткнётся в подушку да зальётся слезами. И уснёт, не переставая плакать.
Слезы всё будут литься из милых её глаз, из-за крепко сжатых ресниц на мокрую подушку.
Такие это были горькие, горючие слезы, что как-то Ниночка проснулась от собственных рыданий.
И не так просто среди ночи проснулась — а в тот, Тайный час.
Она увидела то, что не видел прежде никто: звёздного пастуха, летящего по совсем чёрному небу, звёздную реку, льющуюся перед ним сверху вниз, но полого и тихо, журчащую, как всякая полноводная, совсем не бурная река.
И увидела далеко, на другом конце города, башню на крыше дома двадцать три.
На секунду Студент повернул к ней лицо, словно Ниночка позвала его, — но как же она могла позвать его, если даже не знала его имени, если она лежала на мокрой подушке, боясь перевести дыхание, чтобы не вспугнуть чего-то, боясь, чтобы не исчезло то, что происходило перед ней; во сне происходило или наяву, она не знала.
Ей показалось, что Студент не только повернул к ней голову, но и увидел её. Через окошко? Но окно ведь было задёрнуто занавеской. Через стену?
Увидел её, встретился с ней взглядом и улыбнулся одними губами; серые глаза его были, как ей почудилось, озабоченные и усталые.
Взглянул на неё только один миг, отвёл усталые глаза и снова занялся своим пастушеским делом, тихо приговаривая «гули-гули-гуленьки».
И она увидела, одна в целом свете, как звёзды опускались на подоконник Студентовой комнаты в башне, не споря и не толкаясь, неспешно пили и ели сколько хотелось. Плескались в прозрачной воде и снова поднимались в небо.
И ещё… Она увидела, что Студент, проводив последнюю звезду, прежде чем закрыть окно — уже наступила осень и с каждым днём становилось холоднее, — ещё раз взглянул ей в самые глаза — закрытые!
Слезы у неё сразу высохли, и, что уж совсем удивительно, сразу высохла подушка, а Ниночка уснула; теперь уж крепко, очень спокойно, без снов, как не спала никогда, — может быть, только давным-давно, в колыбели.
Во сне она ничего не сознавала, но чувствовала себя счастливой, какой была тоже только давным- давно, в колыбели; а может быть, и тогда не была.
Проснувшись рано утром, Ниночка не вспомнила того, что происходило ночью, только глаза Студента, усталые, чуть-чуть улыбающиеся, светились где-то далеко. Но она не помнила, чьи это глаза.
И нет-нет возникала над городом — как бы из ничего выступала башня; но она не помнила, кто в башне живёт и что в ней совершается по ночам.
Когда оканчивался учебный год, Людоеда Людоедовича вызывали в образцовую ведьминскую гимназию, к директрисе.
Прежде, на Гадючьем болоте, они, когда встречались, бывало не нарадуются: «Людоедик, хороший мой!», «Вампирочка-лапушка…» — а тут Вампира Вурдалаковна заговорила строго и на «вы».
— Подведем итоги. Старших я поставила на ноги. Эльвирочку в царской канцелярии пристроила — девица на хорошем счету. Со дня на день замуж выйдет за Математика. Не лежит сердце к этим, с Лесной, но, надо думать, попадёт в приличный дом, остепенится. А если что, мы с тобой его как-нибудь приспособим; он ничего, в меру пухленький, сочный. Изабелла в гимназии — директрисой. Ну, не в образцовой, не в ведьминской, да и район захудалый, так ведь прямо со школьной скамьи — из молодых, да ранняя. В возраст войдёт — себя покажет. Марципана и вовсе гордость гимназии. Шутка ли — старшая хранительница Звёздной палаты; тут, если руки ловкие, что загребать очень найдётся… Не о них разговор, Людоед Людоедыч. Что с Нинкой делать, вы мне скажите? Какие у нас ведущие, или, как теперь выражаются, профилирующие дисциплины? Сами знаете: «элементарное людоедство», «летание на метле» и «превращении». Так по всем этим предметам — позорище. Учителя — на что уж у нас выдержанный педагогический коллектив — на стену лезут! По «элементарному людоедству» и предварительного задания не выполнила: жалко, видите ли. По «летанию на метле» способности выдающиеся. Скорость развивает до двухсот километров, за ней и я не угонюсь. Чисто выполняет «мёртвую петлю», «бочку» и «иммельман». Но куда направлены способности? В начале зимы летим в строю. А она — раз! — в штопор. У самой земли выходит из пике, садится на замёрзшее озеро, поднимает лебедёнка, к которому по льду совсем уж подобралась лиса, уносит его в Африку, к лебедихе. Конечно, мамаша-дура радёшенька. Оставила сыночка, потому что слабый, к зиме летать не научился, — и нате, получай живого и здорового! А лисе каково? А каков пример другим? Или «превращения». Зацапали ведьмы-воспитательницы для практических занятий девочку-сироту — тощую, веснушчатую. Та стоит среди класса и плачет: «Отпустите!..» Вызываю распоследнюю ученицу. Та мигом три раза повторила «Гуррарум-тумм-пумм!» — из девчонки образовалась мышка. Какая отметка? Пятёрка, Людоедыч, сам понимаешь! Вызываю другую второгодницу. Та три раза «Гуррарум-тумм-пумм-пумм!». Из мышки получился червяк. Снова пятёрка. Вызываю Нинку твою. Ей по экзаменационному листу из червяка надо таракана сотворить. Пустяковое задание при её способностях. «Исполняй», — говорю я Нинке. А она как вскинула длинные ресницы, на которых слезы висят, как взглянула на меня, да вдруг топнула ножкой и говорит: «Гуррарум-пумм, пуммцум-цум-пумм-цум-цум-цум». Все обмерли. Конечно, вместо червяка образовалась принцесса неописуемой красоты, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И ничего не поделаешь, сам знаешь: третье превращение — последнее. Вот и ходит неописуемая принцесса по городу, а над ведьминской гимназией воробьи смеются. Спрашиваю Нинку: «Да как ты могла, бессовестная?!» — «Жалко стало». У неё на всё один ответ: «Жалко». Как хочешь, Людоедыч, старинные мы с тобой друзья, но терпение лопнуло. Либо выбей дурь из мерзавки, либо бери из гимназии.
Приходит Людоед Людоедыч домой чернее тучи, хочет выбить из Нинки дурь.
А её нет.
На столе записка:
«Людоед! (Не „папочка“, не как-нибудь ещё.) Не хочу я жить в людоедском доме и учиться в страшной ведьминской гимназии. Ухожу на все четыре стороны и стану доброй феей».
Заглянул Людоед в сарай — Нинкиной метлы нет. Улетела дочка, не догонишь.
Выскочил Людоед на крыльцо и увидел в вечернем небе младшую дочь.
— Хотела быть доброй феей, — крикнул он ей вслед, — так тому и быть! Станешь ты доброй феей. Будешь знать все злые дела, которые готовятся в нашем Царском городе. Но не сможешь ни словом предупредить того, кому грозит беда, ни письмом, ни телеграммой. Не сможешь спасти того, кому грозит
