утверждения, ибо отлично знал, что со старым Флоузом так было вовсе не всегда). — Кровь Флоузов бежит по нашим жилам, неся в себе заразу грехов всех предков наших. Грехи и ханжество в нас столь переплелись, что многим Флоузам пришлось изведать путь мучеников, потакая желаниям и слабостям своим, и зову праотцов. Будь все иначе, не обладала бы наследственность такой неодолимой силой. Но ее предначертанья познал я сам — и слишком хорошо, — чтоб ныне сомневаться в глубинной мощи тех страстей закоренелых, что властно…
Властным и неодолимым желанием Балстрода и доктора Мэгрю было, несомненно, поскорее выбраться из этой комнаты ко всем чертям и как можно дальше унести ноги от этого места. Но их удерживал какой-то магнетизм в голосе старика (на звучавшей кассете значилось: «Флоуз, Эдвин Тиндейл, самооценка»), а также и то, что между ними и дверью из комнаты неодолимой стеной стояли Локхарт и Додд.
— И искренне скажу вам, от сердца самого, что чувствую себя в душе разбойником болотным не менее, чем бритом и человеком, к цивилизации принадлежащим. Хотя — где та цивилизация, в которой я был рожден, воспитан? Которая нас наполняла чувством, помогавшим переносить невзгоды, — гордостью за то, что в Англии рожден? Где ныне умелец гордый или тот работник, что жил, на одного себя надеясь в этом мире? Где те правители и те машины, которым, сам их не имея, завидовал весь мир? Все в прошлом, все ушло. Их место занял жалкий попрошайка, с протянутой рукой стоящий англичанин, что ждет — когда и чем поможет ему мир? Но сам при этом работать не желает и товары, что с охотою б купили за границей, делать уж не может. Одежды обветшали, все покатилось вниз… И так случилось только потому, что не нашлось политика, который имел бы смелость правду всем сказать. Лишь раболепствовать они были способны да льстить толпе, гонясь за голосами, что покупали власть им — впрочем, пустую, как обещанья их и они сами. Нет, Гарди с Дизраэли иначе видаться был должен смысл демократии. А эта накипь — Вильсон, да и тори тоже, — все норовит вначале превратить людей в толпу, дав хлеба им и зрелищ — затем их презирает. Вот так пропала, сгинула навек та Англия, в которой я родился. Законы попирают те люди, депутаты и министры, что их поставлены творить в парламенте и соблюдать в правленьи. Чему же следовать простому человеку? Какой закон он может уважать? Он — тот, кто вне закона сам поставлен и загнан в угол чиновниками, что себе жируют на деньги, с труженика взысканные или с него же обманом взятые, а то и просто украденные из его кармана. Черви-бюрократы уж доедают гниющий труп страны, той Англии прекрасной, что ими же убита…
Локхарт выключил старика, и Мэгрю с Балстродом перевели застывшее от ужаса дыхание. Но их передышка оказалась предельно короткой. У Локхарта было для них заготовлено кое-что почище.
— Я сделал из него чучело, — с гордостью произнес он, — и вы, доктор, признали его здоровым, когда он был уже мертв. Признали, доктор, не отрицайте, — Додд тому свидетель.
Додд согласно кивнул:
— Я слышал, как доктор это говорил.
— А вы, — Локхарт повернулся к Балстроду, — способствовали убийству моего отца. Грех отцеубийства…
— Ничего подобного я не делал, — перебил его адвокат. — Я отказываюсь…
— Кто писал и оформлял завещание моего деда: вы или не вы? — спросил Локхарт. Балстрод молчал. — Вы, и потому мы все трое можем быть обвинены в том, что являемся соучастниками убийства. Я бы хотел, чтобы вы очень тщательно продумали все возможные последствия этого.
Мэгрю и Балстроду стало казаться, что с ними говорит не Локхарт. В его голосе они безошибочно почувствовали интонации старого Флоуза, чучело которого сидело сейчас рядом с ними: ту же самую непоколебимую самонадеянность и ту же самую убийственную логику, которую не могли подорвать ни любое количество выпитого портвейна, ни научные аргументы, ни теперь уже сама смерть. И потому врач и адвокат последовали его советам в самом буквальном смысле слова и очень тщательно взвесили все возможные последствия создавшегося положения.
— Должен признаться, — произнес наконец Балстрод, — я ошеломлен. Как старейший друг вашего деда, я считаю себя обязанным действовать в его наилучших интересах и таким образом, который он бы одобрил.
— Очень сомневаюсь, что он одобрил бы изготовление из своего трупа чучела, — сказал доктор Мэгрю. — Лично я точно бы не одобрил, чтобы из меня сделали бы что-то подобное.
— С другой стороны, как представитель закона, уполномоченный к приведению под присягу, я обязан выполнять свой долг, и мои дружеские обязательства вступают в противоречие с моим профессиональным долгом. Но если бы было установлено, что мистер Таглиони умер естественной смертью…
Он выжидающе посмотрел на доктора Мэгрю.
— Не думаю, что следователь сочтет обстоятельства, в которых произошла смерть, позволяющими сделать такой вывод. Человек, прикованный за руки к стене, конечно, мог умереть естественной смертью, но он выбрал для этого противоестественные место и позу.
В комнате повисло мрачное молчание. Наконец заговорил Додд:
— Мы можем добавить его к содержимому огуречных парников.
— К содержимому огуречных парников? — в один голос спросили Мэгрю и Балстрод, но Локхарт не стал удовлетворять их любопытство.
— Мой дед говорил о том, что не хочет быть похороненным, — сказал Локхарт, — и я намерен выполнить все его желания полностью.
Два старика непроизвольно посмотрели на своего покойного друга.
— Не думаю, что было бы разумно держать его под каким-нибудь стеклянным колпаком, — сказал Мэгрю, — и ошибочно было бы полагать, что мы сможем до бесконечности поддерживать у всех иллюзию, будто он еще жив. Я предполагаю, что его вдове известно реальное положение.
Додд кивком выразил свое согласие с этими словами.
— С другой стороны, — сказал Локхарт, — мы могли бы похоронить вместо него Таглиони. Суставы деда закреплены так, что ему понадобился бы гроб очень причудливой формы, а это вызвало бы разговоры и пересуды, которые нам совсем ни к чему.
Балстрод и Мэгрю были того же мнения.
— Тогда Додд подыщет место, где он мог бы сидеть, — продолжил Локхарт, — а мистеру Таглиони мы предоставим честь присоединиться к предкам Флоузов в Блэк-Покрингтоне. Доктор Мэгрю, надеюсь, у вас не вызовет возражений предложение выписать свидетельство о смерти — от естественных причин — моего деда?
Мэгрю с сомнением разглядывал чучело своего бывшего пациента.
— Скажем так: на мой взгляд, его внешний вид не дает мне оснований предполагать какие-либо иные причины, — ответил он. — Думаю, я всегда могу сказать, что он прошел путем всех смертных и ушел, куда мы все уйдем.
— Унеся с собой те тысячи ударов судьбы, что неизменно плоть вытерпеть должна. По-моему, эти слова очень подходят в данном случае.
На том и порешили.
Через два дня из имения Флоуз-Холл выехал траурный кортеж. Его открывал брогэм, на котором везли гроб с телом Таглиони. Кортеж проделал свой скорбный путь меж очерчивавших границы разных владений каменных стен и через редкие ворота в них до церкви в Блэк-Покрингтоне. После короткой панихиды, во время которой викарий трогательно и непреднамеренно в точку говорил о том, как умерший любил дикую природу, разных животных и какие прилагал усилия к их сохранению, останки таксидермиста были преданы вечному покою под камнем, на котором были выбиты слова: «Эдвин Тиндейл Флоуз из Флоуз-Холла. Родился в 1887 году. Предстал перед Создателем в 1977 году». Чуть ниже этих слов были сочиненные Локхартом загадочные стихи, посвященные им обоим:
