— Очень рад встрече с земляком. Выпьешь со мной рюмочку?
— Охотно, но со мной двое друзей.
— Неважно. Они говорят по-французски?
— Да.
Все четверо мы присаживаемся к столику, который выходит прямо на тротуар. У этого уроженца Мартиники французский почище моего. Он советует нам остерегаться английских негров, потому что все они мошенники. «Они не то, что мы, французы: у нас слово — это слово, а у них нет».
Я улыбаюсь про себя при виде черного, как смоль, негра, который говорит «мы, французы». Однако потом убеждаюсь, что этот господин больше француз, чем я, потому что самоотверженно и преданно помогает Франции. Он готов умереть за Францию, а я нет. Значит, он, а не я, настоящий француз.
— Я очень рад встретить земляка и поговорить по-французски, — говорю я. — Английского я почти не знаю.
— А я хорошо говорю по-английски. Если смогу чем-то быть полезен, я всегда к вашим услугам. Ты давно в Джорджтауне?
— Восемь дней.
— Откуда?
— Из Французской Гвианы.
— Не может быть. Ты беглец или тюремщик, который хочет перейти на сторону де Голля?
— Беглец.
— А твои друзья?
— И они тоже.
— Господин Анри, я не хочу ничего знать о твоем прошлом, но это самый подходящий момент помочь Франции. Я на стороне де Голля и жду корабля, который отвезет меня в Англию. Приходи ко мне завтра в клуб Мартинер, вот адрес. Буду очень рад, если ты присоединишься к нам.
— Как тебя звать?
— Гомер.
— Господин Гомер, я не могу этого сразу решить. Мне необходимо узнать, что с моей семьей и, кроме того, прежде, чем принять столь серьезное решение, надо все обстоятельно взвесить. Скажу тебе откровенно: Франция причинила мне слишком много страданий.
С удивительным рвением негр пытается переубедить меня. Просто за душу берет, когда я слышу, как этот человек защищает нашу израненную Францию.
Мы возвращаемся домой очень поздно, и, лежа на кровати, я думаю о том, что сказал мне этот француз. Ведь, в конце концов, «курицы», судьи и управление лагерями — не Франция. Я чувствую, что в глубине души не потерял любви к своей родине. Боши оккупировали всю Францию! Боже, как страдает моя семья, какой стыд и позор для всех французов!
Я просыпаюсь. Осел, повозка, свинья, Квик-Квик и Ван-Ху исчезли.
— Ну что, парень, спалось хорошо? — спрашивают меня Гито и его друзья.
— Да, спасибо.
— Хочешь черный кофе, кофе с молоком или чай? Может быть, кофе и бутерброды с маслом?
— Спасибо.
Я съедаю все, что мне дают, и смотрю, как они работают. Жюло приготавливает необходимое количество балаты, а потом окунает ее в горячую воду. Луи-малыш нарезает полоски материи, а Гито делает ботинки.
— Вам удается изготовить много пар обуви?
— Нет, мы зарабатываем всего двадцать долларов в день. Пяти долларов хватает на питание и квартплату. Остается пять долларов на каждого, и мы их тратим на одежду и развлечения.
— Вы все занимаетесь продажей?
— Нет, чаще всего только один из нас выходит на улицу продавать ботинки. Тяжело ходить пешком в сильную жару.
— Если хотите, я это сделаю за вас с удовольствием. Не хочу быть паразитом и есть ваш хлеб.
— Хорошо, Пэпи.
Весь день я ходил по улицам Пенитенс-риверс. Мне нравится вежливость здешних людей и их чистоплотность. Этот день, проведенный в закоулках Джорджтауна, даже прекраснее первого дня на Тринидаде, девять лет назад.
В Тринидаде ко всем прекрасным ощущениям примешивалась мысль, что менее чем через две недели мне придется снова выйти в море. Меня беспрестанно мучил вопрос: какая страна примет меня? Какой народ даст мне убежище?
Теперь я совершенно свободен, и могу поехать в Англию, чтобы присоединиться к силам свободной Франции, если Франция этого захочет.
Тяжело, очень тяжело выработать правильную позицию. Но я не могу решить все проблемы в первые же дни свободы. Я ведь, в сущности, по-настоящему не работал, и мне надо заверить себя в одном: буду жить честной жизнью, по крайней мере, — в рамках моих понятий о морали.
В 4 часа я возвращаюсь домой.
— Ну что, Пэпи, хорошо дышится воздухом свободы?
— Да, Гито, я побродил по улицам этого большого города.
— Видел своих китайцев?
— Нет.
— Они во дворе. Твои друзья умеют устраиваться и уже заработали сорок долларов. Они хотели, чтобы я у них взял двадцать. Разумеется, я отказался. Поди, посмотри на них.
Квик нарезает капусту для поросенка. Ван-Ху моет осла, который отвечает на это веселым ревом.
— Все в порядке, Бабочка?
— Да, а у вас?
— Мы очень довольны, заработали сорок долларов.
— Как?
— В три часа утра вышли вместе с одним нашим земляком за город. Он принес двести долларов, и мы купили помидоры, салат, кабачки, нескольких кур, яйца и козье молоко. Потом поехали на рынок, что возле порта, и все продали. Немного овощей продали своим землякам, а все остальное — американским матросам. Они так обрадовались низким ценам, что завтра нам уже не придется въезжать на рынок: они просили обождать у главных ворот порта и обещали все купить. Возьми деньги. Ты у нас главный, и деньги должны храниться у тебя.
— Но тебе ведь хорошо известно, Квик-Квик, что у меня есть деньги, и что в этих деньгах я не нуждаюсь.
— Французы живут на пять долларов день. Мы возьмем каждый по пять долларов и пять долларов отдадим в общую кассу. Остальное отложим, чтобы возвратить нашим землякам двести долларов, которые они нам одолжили.
— Договорились.
— Завтра я пойду с вами.
— Ни к чему тебе вставать так рано. Если хочешь, можешь встретить нас в семь часов у главных ворот порта.
— Хорошо.
Мы счастливы. Счастливы оттого, что можем сами зарабатывать свой хлеб и не быть бременем для друзей.
— Чтобы отпраздновать это событие, Бабочка, сделаем два литра пастиса.
Жюло приносит белый спирт из сахарного тростника, и уже через час мы пьем настоящий марсельский пастис. Легкое опьянение заставило наши голоса и смех звучать громче обычного. Наши соседи-индийцы, услышав, что у французов праздник, без церемоний присоединяются к нам. Это трое мужчин и две девушки. Они приносят куски остро приправленного куриного и свиного мяса. Две девушки удивительно красивы, одеты во все белое и совершенно босы: только к лодыжкам у них прикреплены
