— X.
— Открой рот, стой прямо. Вырвите ему три зуба. Сначала йод, потом метиленовый синий. Два раза в день перед едой — настойку кохлеарии.
Я последний.
— Твое имя?
— Шарьер.
— Ты единственный здесь в приличном состоянии. Только что прибыл?
— Нет.
— Сколько времени ты здесь?
— Восемнадцать месяцев.
— Почему ты не такой худой, как остальные?
— Не знаю.
— Хорошо, я сам тебе скажу. Ты или питаешься лучше, или меньше ноешь. Открой рот. Два лимона в день — один утром, другой вечером. Высасывай лимоны, а сок размазывай по деснам. У тебя цинга.
Мои десны прочищают йодом, метиленовым синим, а потом дают мне лимон, и я последним возвращаюсь в камеру.
Это настоящая революция. Вывести больных во двор, позволить им видеть солнце, показать врачу, когда их не разделяет толстая стена — дело неслыханное в изоляторе. Что происходит? Неужели нашелся врач, который отказался подчиниться бесчеловечным приказам? Имя этого врача, который впоследствии становится моим другом — Герман Гюберт. Он умер в Индокитае. Об этом мне сообщила из Маракаибо его жена через много лет после нашей первой встречи.
Каждые десять дней мы выходим на солнце. Нас осматривает врач и всегда лечит одними тем же методом: йод, метиленовый синий, два лимона. Мое состояние не ухудшается, но и особого улучшения я не чувствую. Я все еще не в состоянии шагать более шести часов в день, а десны опухшие и черные. Мои настойчивые просьбы дать мне настойку кохлеарии все время остаются без ответа.
Однажды, ожидая своей очереди, я заметил, что дерево, в тени которого я скрываюсь от солнца, это дерево лимона без плодов. Я отрываю листок, жую его, а потом, как бы невзначай, отрываю целую ветку с листьями. Когда врач вызывает меня, я сую ветку в зад и говорю врачу:
— Доктор, не знаю, из-за лимонов ли это, посмотри, что растет у меня на хвосте.
Я поворачиваюсь и показываю ветку с листьями. Тюремщики покатываются со смеху, а главный надзиратель говорит:
— За оскорбление врача ты будешь наказан, Бабочка.
— Нет, нет, — говорит врач, — не надо наказывать его, я ведь не жалуюсь. Ты хотел сказать, что не хочешь больше лимонов?
— Да, доктор, мне надоели лимоны, я не выздоравливаю. Я хочу попробовать настойку кохлеарии.
— Я тебе не давал этой настойки, так как ее у нас недостаточно, и она нужна для тяжелобольных. И все же я дам тебе по одной ложке в день, но лимоны продолжай есть тоже.
— Доктор, я видел, что индейцы едят морские водоросли, которые растут и на Королевском острове. Их можно, наверно, найти и на Сен-Жозеф.
— Индейцы едят их в вареном виде или сырыми?
— Сырыми.
— Хорошо. Будешь каждый день получать водоросли. Комендант, я хочу, чтобы этого человека не наказывали, полагаюсь на вас.
— Порядок.
Совершается чудо. Каждые восемь дней мы два часа гуляем на солнце, стоим в очереди к врачу, видим лица, перекидываемся словом-другим; кто мог мечтать о таком? Мертвые встают и гуляют на солнце, заживо погребенные могут, наконец, сказать несколько слов.
Однажды утром открываются двери. Каждый должен стоять на пороге своей камеры.
— Изолированные, — раздается голос, — визит губернатора!
Высокий мужчина, убеленный сединой, медленно проходит по коридору в сопровождении пяти офицеров, врачей и священника. Ему представляют осужденных на длительные сроки и рассказывают о совершенных преступлениях. Неподалеку от моей двери поднимают человека, который не может стоять. Это Гравье. Один из военных замечает:
— Но ведь это настоящий скелет.
Губернатор отвечает:
— Все в ужасном состоянии.
Делегация приближается ко мне. Комендант говорит:
— Этот посажен на самый длительный срок.
— Как тебя зовут? — спрашивает губернатор.
— Шарьер.
— На какой срок тебя посадили?
— На восемь лет за кражу государственного имущества и убийство. Три и пять лет.
— Сколько ты уже отсидел?
— Восемнадцать месяцев.
— Как он себя ведет?
— Хорошо, — отвечает комендант.
— Как его здоровье?
— Его состояние удовлетворительно, — отвечает врач.
— Ты хочешь что-то сказать?
— Да. Эти бесчеловечные порядки не к лицу Франции.
— Почему?
— Здесь жуткая тишина, нет прогулок и до последнего времени не было медицинского обслуживания.
— Веди себя хорошо, и тебя, возможно, помилуют, если я все еще буду губернатором.
— Спасибо.
С этого дня, по приказу губернатора и главного врача, мы ежедневно выходим на прогулку и купаемся на берегу моря в месте, отгороженном большими камнями от акул.
Каждое утро мы спускаемся, совершенно голые, к месту купания. Жены и дети надзирателей сидят в это время дома.
Это продолжается уже месяц. Лица людей совершенно изменились. Час на солнце, купание в соленой воде и возможность разговаривать каждый день совершенно изменили облик этого стада — людей, больных физически и душевно.
Однажды, возвращаясь в изолятор, мы слышим отчаянный женский крик и два выстрела.
— Спасите! Моя девочка тонет!
Крики доносятся со стороны причала — цементного языка, вдающегося в море, к которому привязывают лодки. Раздаются новые крики:
— Акулы!
Еще два пистолетных выстрела. Все смотрят в сторону, откуда раздаются крики о помощи. Не раздумывая, я отталкиваю одного из надзирателей и бегу, совершенно голый, по направлению к причалу. Вижу двух женщин, жутко кричащих, и троих надзирателей — арабов.
— Прыгайте в воду! — кричит женщина. — Она недалеко! Я не умею плавать, иначе я бы прыгнула. Банда трусов!
— Акулы! — говорит один из тюремщиков и снова стреляет.
Маленькая девочка в бело-синем платьице плывет на воде, и ее медленно уносит слабое течение. Ее несет прямо к водовороту. Стражники стреляют, не переставая, и, наверно, перебили немало акул, так как возле малышки вспенилась вода.
— Не стреляйте! — кричу я.
Я прыгаю в воду. Приближаюсь к девочке, которая держится на воде, благодаря платьицу, и сильно
