роз.
От тепличного комбината мы проехали до лимонария. Хотя до него можно было бы пройти пешком.
Лимонарий — это сад под стеклом. Сад нежный, капризный. Летом он боится жары, зимой — морозов. Поэтому на лето рамы над ним едва ли открыты наполовину. А зимой их даже утепляют и пускают по траншеям тепло парового отопления. Нелегко вырастить подобный сад. Но еще труднее получить высокий урожай. Все это испытал не раз старый агроном, создатель колхозного лимонария Анатолий Иванович Бородин.
Спустившись по ступенькам, мы путешествуем с ним по лабиринту траншей, занятых лимонными деревьями. Каждое из них обильно осыпано плодами зеленого цвета. Но придет декабрь, и каждый плод нальется солнечной желтизной и будет похож на маленькое светило. На некоторых деревьях будет до трехсот и более таких солнц!
Седой, грузный, белобровый Анатолий Иванович неспешно движется по лимонарию и с гордостью показывает свое детище. Иногда он останавливается перед каким-нибудь особо выдающимся питомцем, и я вижу, как агроном прищуривает в улыбке свои добрые голубые глаза.
— Вам бы, дружок, весной приехать, — хлопает меня по плечу Анатолий Иванович. — Какое здесь благоуханье!.. На целом свете нет растения, которое бы издавало такой же приятный, сильный и нежный аромат, как цветущий лимон. Иногда я думаю, что самые волшебные запахи не стоят этого аромата. А чай с лимоном!.. Вот и прощаешь этому саду все его капризы и сюрпризы, и ухаживаешь за ним, как за малым дитем.
Короткий проезд на машине — и мы на колхозном огороде. Ничем не огороженный, он раскинулся вдоль горного кряжа широкой и длинной полосой. Среди лопушистой светло-зеленой листвы много было свежих, изогнутых полумесяцем огурцов.
Рядом с огуречным полем — помидоры. Кругом — ни души. Видать, недавно урожай сняли и поля опустели. Даже сторожа под навесом, где обычно высятся штабеля желтых пустых ящиков, не было. А над широкой долиной, над живым и щедрым ее изумрудом спокойно сияло солнце, синели горы. Только самая близкая к долине гора была бурая, вся в глубоких и резких морщинах и казалась такой сухой, изнывающей от жажды, что при взгляде на нее становилось сухо во рту.
— А теперь куда? В урочище Овадан? — спросил Ураев перед тем, как сесть в газик.
Я не возражал, и мы помчались на север.
Интересного на нашем пути было много, и ничего не хотелось пропустить.
За селом дорога надвое разделила рыжую от песков и пожелтевших трав степь. На некоторых участках дороги дымился битум, лежавший кучами среди ровного песчаного простора. Кое-где его уже старательна утюжил дорожный каток. Потом по обеим сторонам проселка возникли хозяйственные постройки: слева — коровники и птицефабрика, справа — конюшни. Неподалеку от конюшен, на старом темно-синем люцернике, от которого исходил теплый, медовый запах, паслись стреноженные кони. Заслышав шум мотора, они вскинула головы и, навострив уши, долго провожали нас любопытными взглядами.
Через некоторое время вдали показался высокий, в белых султанах камыш, выросший вдоль длинного земляного вала. Порывистый ветер бросал его в разные стороны, клонил чуть ли не до земли, после чего он долго не мог успокоиться — раскачивался и шумел. Я увидел узкий, едва заметный просвет в стене камыша. Когда мы подъехали вплотную, машина, раздвинув этот просвет, круто наклонилась вниз, и в тот же миг коснулась зыбкого понтонного моста, из-под которого с шумом вырывалась широкая лавина воды, кинувшая нам в глаза ослепительный солнечный блеск. Только теперь я понял, что мы пересекаем Каракумский канал.
Противоположный берег был круче. Взбираясь на него, наш газик, точь-в-точь, как лошадь, вдруг поднялся на дыбы и, оттолкнувшись от понтонов задними колесами, резко выскочил на берег.
И снова — степь, и снова — песок, поросший жесткими желтыми травами.
И в этой просторной степи на самом горизонте постепенно начал всплывать, все увеличиваясь в размерах, какой-то странный оранжевый полукруг, напоминавший восходящую луну.
— Что это? — спросил я Ураева.
— Овадан-депе, — ответил он. — Красивый холм. Это как раз то место, куда мы едем.
Холм и в самом деле оказался красивым. Когда мы подъехали к нему совсем близко, он был оранжевым, почти красным, как осенний лист. «Это потому он такой, — пояснил Аннанур, — что весь — от верхушки до подножья — облеплен выгоревшими за лето кустами «птичьего глаза». Но посмотрели бы вы на него весной!.. — не скрывая гордости, добавил Аннанур. — Понимаете? Кругом — песок, а холм зеленый-зеленый, как кусок малахита. Красиво!
Мы поднялись на его вершину. Отсюда, как на ладони, я увидел озаренную мягким предзакатным солнцем необъятную ширь Копетдагской долины. Гор уже не было видно: они слились с туманно-серым небосклоном и на этом фоне едва различался игрушечный корпус цементного завода с его ленивым, пущенным по ветру, дымком.
Рядом с холмом, метрах в двухстах от него, строился поселок виноградарей. Двумя ровными рядами стояли уютные белые коттеджи. Поселок раскинулся на краю обширного виноградника, который в будущем займет тысячу гектаров. На новом винограднике, набирая силу, созревал целинный урожай. Словно солдаты в строю, стояли кряжистые кусты. Каждый напоминал охапку широких, с красивым вырезом, листьев, уже заметно тронутых красноватой ржавчиной осени. Между листьями — длиною чуть ли не в локоть — висели гроздья винограда. Прозрачные ягоды плотно прижаты друг к другу. И каждая ягода — в золотисто-нежном загаре, и каждая, как мёд, как маленькое чудо природы!
В окрестностях холма буйно разросся бурьян, волнисто лежал песок. Трава и песок… Это они хотели предать забвению память об урочище Овадан-депе — память о сказочном его плодородии, его истории и людях, когда-то населявших эти места.
Но песок и трава оказались бессильными перед памятью людской.
— Уже не раз, — сказал Аннанур, — я убеждался в том, как мудры и дальновидны старики. Ведь это они твердили все время, что лет двести назад вокруг Овадан-депе кипела жизнь. И знаете, оказались правы. Слыхали вы что-нибудь об открытии наших бульдозеристов? Нет? А ведь это они подтвердили правоту почтенных аксакалов!
— Однажды недалеко от холма, — продолжал свой рассказ Аннанур, — механизаторы делали планировку под виноградник и новый поселок. И вдруг… когда слой земли был срезан — открылся целый склад огромных кувшинов. Это были древние хумы для хранения вина, сушеного винограда, пшеницы и ячменя.
В другой раз механизаторы наткнулись на старое кладбище. Мы сообщили об этом ученым. Они осмотрели кладбище и сказали, что люди в Овадан-депе жила еще в бронзовом веке — пять или шесть тысячелетий назад, что воду давала им речка Карасув. Вот такие дела…
Весь холм был усеян черепками битой посуды. И каждый из них — красных, розовых, серых, желтоватых и даже синих — обладал какой-то странной гипнотической силой. Помимо воли их хотелось поднимать с земли, долго разглядывать, ощупывать и гладить, как бы ощущая прикосновение к себе минувших времен.
Вглядываясь в черепки, я легко представил себе и древнего мастера-гончара. Вот он, худой и черный от загара, склонился над гончарным кругом, и под живыми, смуглыми, как глина, тонкими пальцами, кружась, вырастает то пиала, то чаша, то кувшин. Вокруг стриженной головы — белая повязка, предохраняющая мастера от полуденного зноя. Темное лицо и тело в каплях пота.
Где-то рядом с мастерской — печи для обжига. Цвет кувшина после обжига становится ярче — розовым или красным, как закат. Его щелкали по крутому боку и он отзывался приятным мелодичным звоном.
Сложив изделия на арбу, мастер вез их на базар.
Но настало время, когда погасли гончарные печи и кануло в вечность имя мастера, а от звонких его изделий остались лишь черепки. И все же связь с тем далеким временем не оборвалась. Вот оно, связующее времена звено — осколок кувшина, который я держу в руке. С внутренней стороны он гладок, как стекло, а с внешней — шероховат, как ладонь безвестного мастера.
