— Ах ты ёшь твою клёшь! — восхитился кладовщик. — Вот это удумал!
Конференция была закрыта. На следующий день Саня с помощью кладовщика накачал в баллон спирт и двинулся к проходной.
В эту смену дежурил вахтер Неделя, инвалид Отечественной войны, строгий, дотошный старик. Саньке не повезло. То ли от прокола, то ли по другой причине спирт начал просачиваться наружу.
— Никак спиртом пахнет, — сказал Неделя, подозрительно обходя машину.
— Вчера у тещи на блинах был. Хлебнул лишнее, — пытался отшутиться Санька.
— Добрая у тебя теща, дай бог каждому хорошему человеку, — сказал Неделя, внюхиваясь, как гончая в след. — Не жалеет для зятя горилки.
— Теща у меня на все сто, сам выбирал, — ответил Санька и с ужасом увидел, что Неделя присаживается на корточки у баллона.
Затем дотошный старик поднялся и молча запер ворота. Санька попытался было откупиться, сунул четвертной, но это еще больше возмутило Неделю, который гордился своей беспорочной жизнью.
Далее все пошло как по нотам. Саньку и кладовщика взяли на казенное довольствие. Одному Феде Акундину удалось выйти сухим из воды.
Глава одиннадцатая
В тюрьме Санька сидел в одной камере с двумя уголовниками средней руки и пресвитером общины пятидесятников Ефимом Карабановым.
Пресвитер, семидесятилетний, но еще крепкий старик, угодил в тюрьму не за проповеди. Будучи на руководящей евангельской работе, он оказывал далеко не пастырское внимание девушкам своей общины, что и вызвало конфликт с известной статьей уголовного кодекса.
С первых же дней пребывания в камере пресвитер начал докучать ее обитателям проповедями и поучениями.
— Наказаны мы, братья по плоти, за тяжкие прегрешения перед всевышним, — нудил Карабанов. — Помолимся же по этому поводу, братья мои ненаглядные.
— Ладно, папаша, рвани молитву за нас! — шутили уголовники.
— Не будем сетовать на господа бога за наши испытания. Кто мы есть такие?
— Да, кто? — интересовались уголовники.
— Истинно говорю вам, как благовестник божий, человек есмь червь, тля…
— Силен, ничего не скажешь, — перемигивались уголовники.
— Безмерной печалью окружена земля, и жизнь наша скомкана и бесцельна!
Карабанов стал на колени и дребезжащим козьим голосом затянул псалом:
— Вот дает старик, будь здоров! — восхитились уголовники.
Затем пресвитер с чувством пропел:
— «Ландыши» давай, «Ландыши»!
— «Мишку»! Крути самодеятельность!
Однако очень скоро сектантский вокал надоел обитателям камеры. Карабанов не замечал охлаждения публики. Ему казалось, что он нашел путь к сердцам своих слушателей. Это было обычным заблуждением, присущим не только пресвитерам. Иной лектор закатит докладище этак часа на три, будучи уверен, что аудитория, затаив дыхание, внимает его откровениям. Между тем зал живет своей, обособленной жизнью. Кто спит, чинно сложив руки на животе, кто, давясь от смеха, рассказывает старый анекдот, кто подсчитывает в уме, сколько ему нужно занять денег до получки, а кто согнувшись в три погибели, чуть ли не по-пластунски выползает из зала на вольный воздух.
— Интересно знать, папаша, в старое время, при Иисусе Христе, у апостолов были выходные дни? — поинтересовался как-то уголовник под кличкой «Сашенька Хрусталик».
— Это в каком смысле, сын мой? — спросил Карабанов, не чувствуя подвоха.
— А в том: нудили ли они без передыху свои псалмы или давали людям покой?
Пресвитер ответил, что семена божьего слова он сеет неустанно. На то он и божий благовестник! И, распалившись, пресвитер закатил длиннющую проповедь на излюбленную им тему о земной суете и небесной благодати.
Проповедь возымела совершенно неожиданное действие. Уголовники разыграли в карты все земное имущество Карабанова. Пресвитеру оставили лишь исподники и бороду.
— Как ты есть апостол, — сказал Сашенька Хрусталик, — земные богатства тебе ни к чему. Походи, папаша, налегке.
Несколько дней пресвитер разгуливал по камере в белых мадаполамовых кальсонах. В этом, несколько фривольном костюме проповеди почему-то не удавались. Старик замолк и потускнел. Лишь после вмешательства тюремной администрации пресвитеру вернули вещи.
Карабанов воспылал любовью к Саньке, который не принимал участия в злополучной карточной игре.
Долгими вечерами рассказывал он шоферу о секте, молениях пятидесятников, ангельском языке и пророчице Таисии. Санька со скуки слушал, тем более что ему перепадали от божьего благовестника кое- какие продукты. Братья и сестры носили пресвитеру богатые передачи.
Санька отсидел положенный ему срок. Когда шофер покидал тюрьму, он прихватил на всякий случай адресок пророчицы Таисии.
Месяцы заключения состарили Саньку, но не сделали его мудрее. В его миросозерцании не было заметно кардинальных перемен и сдвигов. Во всяком случае, он не мог стать героем очерков под привычными заголовками: «Человек находит дорогу», «По новому пути» или «Второе рождение Сани Бухвостова». Санька по-прежнему мечтал о жирном куске.
Короткий обмен мнениями по этому поводу с Федей Акундиным утвердил Саньку в прежних его заблуждениях. Акундин высказался в том смысле, что работа любит ишаков, верблюдов и дураков. Умный человек может прожить и без работы. Санька не хотел быть ни дураком, ни ишаком. Он разыскал пророчицу.
Таисия оказалась совсем еще молодой, земной женщиной с довольно приятной фигурой. Только два больших цыганских глаза, горевших на ее узком, бледном лице, несколько отпугивали шофера. Все же Санька снял у нее комнату.
Пророчица приняла в своем постояльце большое участие. Избраннице неба не хватало мужской ласки. Дело в том, что ее бывший сожитель Михайло Потапчик, разуверившись в сектантской доктрине, бросил общину и начал честно трудиться в колхозе. Пророчица осталась одна со своими липовыми видениями и подлинными земными желаниями.
Санька стал сожителем пророчицы. Он перешел на ее иждивение. Хлеба у Таисии оказались
