подставляла лицо под влажную вуаль моросящего дождя.
— Все гуляете? — раздался за ее спиной мужской голос.
Марион обернулась: ночной сторож Людвиг внимательно смотрел на нее с высоты своего роста.
— Нет, на этот раз просто возвращаюсь домой.
— И все так же одиноки, как в тот вечер, когда я имел несчастье вас напугать.
Марион отрицательно покачала головой; его северный акцент резал слух, но показался женщине забавным. «Это потому, что он говорит не совсем так, как ты, вот и все…»
— Кстати, — продолжал Людвиг, — если однажды ночью вам понадобится моя помощь, меня можно найти внизу, на площади у входа в деревню. Моя дверь никогда не бывает заперта. А если я в этот момент на обходе, позвоните мне на мобильный телефон — вот его номер. — И протянул Марион заранее приготовленную карточку.
— Спасибо, Людвиг. Ну, спокойной ночи и удачи вам!
Марион кивнула в знак прощания и пошла прочь — сегодня у нее не было настроения болтать. Вернулась домой, поставила разогреваться сковородку, положила туда кусок курицы со сметаной… В этот момент раздался стук в дверь.
— Ну, знаете… — пробормотала Марион.
На крыльце стоял брат Дамьен.
— Добрый вечер! Мне жаль, что пришлось побеспокоить вас, но я всего на секунду — просто хочу напомнить, что зайду за вами завтра в девять утра. Держите, это для вас! — И протянул ей упаковку ксанакса, успокоительного лекарственного препарата. — Сестра Анна полагает, что вам это может пригодиться… на всякий случай… Знаете, ветер слишком сильно дует по ночам… В общем, это поможет вам заснуть.
Взяв упаковку с лекарством, Марион поблагодарила монаха, при этом перехватила его взгляд, направленный на какой-то предмет у нее за спиной. Ах да, ведь она оставила похищенную книгу в прихожей, на круглом одноногом столике — как раз там, куда смотрел брат Дамьен…
— Позвольте вас покинуть. Меня в любом случае здесь быть не должно, ведь сегодня понедельник, постный день. Желаю вам приятно провести вечер. До завтрашнего утра!
Даже если брат Дамьен и узнал книгу, что маловероятно, он не подал вида.
— Доброй ночи, брат Дамьен!
Закрыв дверь, Марион положила таблетки на круглый столик, рядом с черной книгой. Плотно поужинала, устроившись в гостиной перед музыкальным центром, игравшим тихую музыку; старалась, чтобы все происходящее как можно больше напоминало настоящий домашний ужин. Затем плюхнулась на угловой диван, расположилась там поудобнее и открыла дневник. На первой странице прочла по-английски: «Бортовой журнал Джереми Мэтсона. Март 1928». Перевернула страницу: «March, 11. I decided to…»[23]
Она сощурилась: английским она владеет очень прилично, нужно лишь немного напрячься и восстановить в памяти словарный запас. Итак…
«11 марта. Я решил взяться за перо не для того, чтобы ослабить угрызения совести или рассказать о своей жизни и чувствах, но в силу исключительных причин. Полагаю, что должен изложить на бумаге невероятную историю, которая произошла со мной недавно.
Эта попытка является, если можно так сказать, чистым экспериментом. Единственная моя цель просто зафиксировать на бумаге события этих странных дней. Не в состоянии определить, чем все кончится, если у этой истории должен быть конец, постараюсь дать как можно более общий взгляд, изложить только факты, не допустить, чтобы мой рассказ исказили эмпиризм,[24] эмпатия[25] или обычная субъективность в восприятии действительности.
Мой дневник и есть этот рассказ — изложение мрачной истории, которая отныне преследует меня повсюду».
Марион подняла глаза: гостиная освещена единственной настольной лампой, стоящей сбоку от дивана; часть комнаты досталась во владение ночной тьме. Такая обстановка подействовала на Марион успокаивающе, и она вновь обратилась к дневнику:
«Прежде всего хотел бы представиться: меня зовут Джереми Мэтсон; детектив „на службе его величества короля Георга V“, как следует сказать официально. Меня направили в одну из британских колоний — Египет, а еще точнее — в Каир. Мне тридцать три года, и…» Так начиналась история Джереми Мэтсона.
Рассказ захватил Марион с первых слов; опираясь на то, что было написано в дневнике, и на свое воображение, она погрузилась в навсегда исчезнувший мир…
9
Джереми Мэтсон стер чернильное пятно с указательного пальца и вернулся к своему рассказу. Керосиновая лампа горела над письменным столом, подвешенная к балке железнодорожного вагона. Ковер возле входа был исполосован бороздками цвета янтаря — это скопления песчинок, их переливающихся струек, которые появились из-за привычки стряхивать песок с подошв сразу за порогом, прежде чем снять обувь. Количество песчинок свидетельствовало о большом числе гостей. Возле двери висел термометр с метр в высоту, показывающий температуру по шкале Фаренгейта. Жара еще давала себя знать, несмотря на то что ночь уже наступила.
По мере того как взгляд посетителя уходил дальше, в глубь вагона, свет становился все более тусклым, как будто боялся приоткрыть тайны личной жизни Джереми Мэтсона. Хорошая мебель отражала или поглощала отблески пламени; лакированное дерево не новое, но крепкое, а бархат, покрывавший стены, сохранил мягкость. Подальше от двери, у большого письменного стола, где работал детектив, располагались напротив друг друга два кожаных дивана; обивка потрескалась от жары. Между диванами — журнальный столик с инкрустациями. На сиденьях диванов валялись смятые листки с машинописным текстом и печатью полиции Каира. Несколько черно-белых фотографий выглядывали из кипы бумаг, нагревшихся от сильной летней жары.
Первая из фотографий перечеркнута длинной линией, проведенной красными чернилами, будто в знак резкого осуждения. На ней виднелась белая стена и одетый в костюм человек; увидеть его лицо было невозможно, так как он наклонился и опустил голову вниз, схватившись за рукоятку лопаты; ниточки слюны тянулись у него изо рта до самой земли, напоминая паутинки, только что сплетенные пауком. В левом углу фотографии — стена, выходящая к неясно видимой боковой аллее; густые тени делали почти неразличимыми силуэты людей, собравшихся вокруг какой-то массы на земле.
На второй фотографии — снятая крупным планом большая плетенная из соломы кукла. Очень потрепанная, она, видимо, тут же развалилась бы на части, тронь ее кто-нибудь; на корпусе куклы неумело изображено некое подобие платья — то ли рисунок, то ли пятно, темное и влажное.
На третьей фотографии запечатлены ботинки горожанина, причем ботинки западного типа, недавно навощенные, хотя и покрытые слоем пыли; между ними что-то лежало на земле. Очевидно, вокруг стояло много людей, однако в кадр попали только ступни и икры ног. Фокус снимка приходился на маленькую, пухленькую ручонку, лежавшую на утрамбованной поверхности, — как видно, на земле той же улочки. Кисть руки слегка сжата; кожа слишком гладкая для взрослого человека; запястье покрыто тем же смолистым веществом алого цвета, что и на кукле.
Другие фотографии, около десятка, налезали одна на другую, но все были повернуты лицевой стороной к кожаной обивке дивана. Пламя лампы больше почти ничего не освещало, во тьме оставалась часть помещения, которая постепенно сужалась — проход в ванную комнату. С правой стороны еще один проход вел в спальню. Большое наклонное зеркало на ножках придавало комнате иллюзию глубины, отражая самые дальние углы. Напротив туалетного столика, занятого номерами фотожурнала, возле вольтеровского кресла, заваленного одеждой, стояла большая кровать с измятой простыней; у ее ножек, на ковре, валялась перевернутая вверх дном резная деревянная миска; из нее высыпалась куча окурков и целое море пепла…
