Южный, Берманы (оба брата), в Туркестане — Гержот, Диментман, Каплан, Слуцкий, в Самарканде — Паукер, на дальнем Востоке — Литвин, при ликвидации сдавшихся в плен офицеров Врангелевской армии — Землячка (Залкинд) и Белла Кун. И в столицах: Петрограде — Урицкий (глава ЧК), Вейзагер, в Москве — Леплевский, Мессинг, Гендин, Рапопорт. В Особом отделе ВЧК — Агранов, Алиевский, Паукер, в секретном отделении — Генкин и т. д., и т. д. И в верхушке: Фельдман — начальник следственного отдела ЧК, Трилиссер — иностранного, а среди членов коллегии ЧК — Ягода, Урицкий, Закс (левый эсер). Мельгунов (полностью следующий либеральным нормам), говоря об одной книге (мне недоступной), посвящённой эпохе гражданской войны, пишет:
«В своих заключительных строках книга принимает откровенно антисемитский характер, что даёт возможность говорить о её тенденциозности. Мы как-то уж привыкли не доверять литературным произведениям, выходящим из-под пера лиц, не способных возвыситься над шаблоном зоологических чувств узкого шовинизма. Но сведения, идущие из источников другого происхождения, подтверждают многое, о чём говорится в этой книге».
И он, по-видимому, прав! Любое описание террора того времени, если оно специально не обработано, будет (пользуясь либеральным языком) «принимать антисемитский характер». Это вполне относится и к самой книге Мельгунова.
Шульгин приводит список лиц, находившихся на командных должностях Киевской ЧК: из 20 фамилий там 4-5 русских, остальные — евреи. Он пишет:
«Но если бы в этих местных чрезвычайках не было ни одного еврея, то и тогда всё же эти расправы были бы делом еврейских рук по той причине, что коммунистическая партия, от лица которой всё это делалось, во всероссийском масштабе руководилась евреями».
Но остаётся факт очень значительного личного участия евреев в осуществлении террора. Ведь это опасно — составляя незначительное меньшинство в стране, так решительно становиться на одну сторону в гражданской войне, с таким азартом полоскаться в крови коренного населения. Для такой цели в каждой стране можно найти исполнителей и из основного населения. В издающемся сейчас в Израиле на русском языке журнале, разбирая исторический роман из предреволюционной эпохи, критик М. Перах упрекает автора, что он не изобразил черту оседлости и процентную норму, а без этого будет непонятно, «откуда взялись… жестокие комиссары в кожанках с маузерами на боку, не выговаривающие букву эр». Т.е. обсуждаемое явление он объясняет ненавистью, вызванной ограничениями евреев в дореволюционной России. Если это так, то вскрывает очень специфические особенности еврейского характера, ибо черта оседлости или процентная норма при получении образования не были же сравнимы ни с татарским игом, ни с польским нашествием в смутное время. И к тому же, положение евреев непрерывно улучшалось: во время войны ограничения были сняты для членов семей призванных в армию, а уж после февральской революции они получили все возможные права.
Похожую мысль высказывает в воспоминаниях Мартов. Он происходил из зажиточного одесского семейства Цедербаумов. Когда ему было 3 года, в Одессе произошёл погром. Он был остановлен и не дошёл до их дома. Но, вспоминая, Мартов пишет:
«Был ли бы я тем, чем стал, если бы на пластической юной душе российская действительность не поспешила запечатлеть своих грубых перстов и под покровом всколыхнутой в детском сердце жалости заботливо сохранить спасительную ненависть».
Здесь приоткрывается совсем новый фактор. Мы всегда считали, что революционерами двигала «любовь к народу», как бы своеобразно она ни понималась; наконец, стремление воплотить в жизнь социалистическую утопию. Но оказывается, одним из стимулов была ещё «спасительная ненависть»; у одного ли Мартова? Очевидно, были какие-то причины, делавшие притягательным непосредственное, личное участие в ЧК, расстреле царской семьи, преследованиях православной церкви, несмотря на опасность навсегда посеять вражду между своим народом и основной массой населения.
В «Дневнике писателя» Достоевский говорит:
«…мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов — ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им свободно сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?»
Как это ни печально, «фантазия» Достоевского почти осуществилась в реальности: правда, не так, что пропорция евреев и русских изменилась, но благодаря тому, что на какой-то момент силы их оказались в таком соотношении, как будто евреев было в несколько десятков раз больше русских. И нельзя сказать, чтобы результат оказался совсем уж непохожим на тот, который мерещился Достоевскому.
Шульгин пишет, обращаясь к евреям:
«Вы жаловались, что во время правления „русской исторической власти“ бывали еврейские погромы; детскими игрушками кажутся эти погромы перед всероссийским разгромом, который учинён за одиннадцать лет вашего всевластия».
Безусловно, этот «всероссийский разгром» совершался не исключительно еврейскими руками, а коммунистической властью. Но это не снимает вопроса о том, почему же еврейские силы с таким азартом приняли участие в «разгроме». Вся эпоха военного коммунизма состояла из сплошной череды крестьянских восстаний, усмиряемых центральной властью. Обычно это трактуется как «борьба захлеб», очень жестокий способ осуществления продразвёрстки. Но изучение конкретных ситуаций не подтверждает такого представления. В громадном числе случаев власти просто шли войной на крестьян. Речь шла о какой-то несовместимости. Не об экономической операции, — скорее это было похоже на религиозные войны, которые раньше пережила Западная Европа. Например, в Воронежской губернии продразвёрстку проводил гражданин Марголин. Свидетель рассказывает:
«По приезде в село или волость он собирает крестьян и торжественно заявляет: „Я вам, мерзавцам, принёс смерть. Смотрите, у каждого моего продармейца по сто двадцать свинцовых смертей на вас, негодяев“ и т. д. Затем начинается требование выполнить продовольственную развёрстку, а потом порка, сажание в холодный сарай и т. д.»
То есть, на первом месте стояла смерть, а уже потом, как декорация, появлялась продразвёрстка.
Более подробно известна история так называемого «расказачивания». Речь идёт о системе мер, направленных против донского казачества в период, когда там, как казалось, установилась коммунистическая власть (конец 1918 г. — начало 1919 г.). Меры эти предварительно обсуждены в сохранившейся переписке Свердлова и А. А. Френкеля. Френкель был одним из членов «Донбюро» (председателем был Сырцов), но писал Свердлову именно он и ряд решений, касающихся казаков, подписывал тоже он. Видимо, это было какое-то доверенное лицо Свердлова. Так, Френкель ставит вопрос:
«Предстоит очень большая и сложная работа по уничтожению, путём целого ряда мероприятий, главным образом, в аграрном вопросе, кулацкого казачества как сословия, составляющего ядро контрреволюции».
В результате, в январе 1919 г. Оргбюро ЦК РКП(б) (наряду с Политбюро — один из руководящих органов партии), возглавлял которое Свердлов, принимает «Циркулярное письмо об отношении казакам», которое начинается так:
«1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно, провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью.»
Эти меры и реализовались: сохранился ряд сообщений о массовых расстрелах в станицах. В феврале была издана «Инструкция реввоенсовета Южфронта к проведению директивы ЦК РКП(б) о борьбе с контрреволюцией на Дону», содержавшая указания:
«…обнаруживать и немедленно расстреливать: а) всех без исключения казаков, занимавших служебные должности по выборам или по назначению… е) всех без исключения богатых казаков».
