Здесь совпали данные, случайно попавшие ко мне в руки, о национальном составе Союза советских композиторов и многолетние наблюдения выдающегося композитора о работе этого Союза. Но нет оснований предполагать, что такая ситуация имела место только в музыке. А ведь это относится только к последнему, послевоенному времени.
Если же идти несколько глубже в прошлое нашей страны, то мы столкнёмся с грандиозными процессами, которые изменили её социальную структуру. Мы уже ссылались на книгу Ю. Ларина (Лурье), посвящённую положению евреев в СССР. Там говорится, что до революции в мелких городах и местечках России жило 2200 тысяч евреев, а сейчас (т. е. в 1926 г.) их там осталось только 800 тыс. Спрашивается, на чьи же места переселились в города почти 1,5 млн. евреев? Прежде всего, буквально — в какие дома, квартиры они вселились? Ведь жилищного строительства тогда не было совсем и получить квартиру можно было, только удалив или «уплотнив» её хозяина. А потом и более широко — чьи места в партийном и советском аппарате, промышленности, науке и культуре они заняли (ибо в деревню, очевидно, не направились)? Тот же автор сообщает и некоторые результаты этой грандиозной перетряски.
«На Украине 26% всех студентов были евреи, а в медицинских ВУЗах — 44,8%. В РСФСР евреи составляли 11,4% студентов (в то время как до революции, с Польшей, Литвой, Молдавией, евреи составляли 2,4% населения). В Москве евреи составляли в 1920 г. — 2,2% населения, в 1923 г. — 5,6% и в 1926 г. — 6,5%».
Но ведь и их дети занимали места чьих-то детей, может быть, даже и не родившихся. Ещё подростком я сделал такое наблюдение. Мои родители происходили из самой небогатой и нечиновной дореволюционной интеллигенции. У них сохранился небольшой круг знакомых, в основном ещё гимназических друзей. И вот я заметил, что все они либо были не женаты, либо не имели детей. Да и у моих родителей я был единственный ребёнок. Потом я вспомнил, что и в школе не встречал детей из русских дореволюционных интеллигентских семей. Из приятелей, которых я могу вспомнить, у одного отец был электромонтёр, другой жил с матерью, которая была уборщицей… У меня были приятели по школе, родители которых были врачи, инженеры, адвокаты… Но они были евреи. То есть по моим личным воспоминаниям, русская дореволюционная интеллигенция вымирала. И после этого оставалось пустое, «свободное» место. Гораздо позже, уже в 1970-е гг. один еврейский публицист так суммировал ситуацию:
«Заменив вакуум, образовавшийся после исчезновения русской интеллигенции, евреи сами стали этой интеллигенцией».
Евреи не были затронуты уничтожением помещиков и дворян. Тем более, их не коснулся самый страшный катаклизм этой эпохи — коллективизация и раскулачивание. Для сравнения: в конце 20-х годов создавались сельскохозяйственные еврейские поселения в Крыму и под Одессой. Они были строго добровольными, поселенцы бесплатно снабжались машинами и скотом, освобождались от налогов. В 1923 г. Госбюджет выделил на эти поселения 5 млн., американская еврейская организация «Джойнт» — 20 миллионов! А всего-то по плану должно было быть поселено 26000 семей, но и этот план не удалось выполнить… Кровью крестьянства была выиграна война, а «инвалиды — жители сельских местностей» не получали даже пенсии. В 1946 г., многие сельские районы опять посетил голод, но к тому времени, как мы слышали, 98% евреев уже жило в городах. Дальше всё уже шло «само собой», почти без усилий. Приведу один пример из более позднего времени. В издающемся в Израиле русском языке журнале рассказывается следующая история.
«Елена Исааковна Щорс, числящаяся по паспорту русской, на самом деле является внучкой Героя гражданской войны Николая Щорса, легендарного командарма, известного по песне „След кровавый стелется по густой траве“.
Женой Щорса в то незабываемое время была Фрума Ростова, настоящую фамилию которой я не знаю. Эта железная чекистка Фрума, давя контрреволюционеров, как клопов, во вверенном ей для этой цели городе Ростове, сумела родить от Н. Щорса дочь Валентину, которая, в свою очередь, подрастя, вышла замуж за физика Исаака Халатникова, в настоящее время являющегося членом-корреспондентом Академии наук СССР (напечатано в 1976 г.; позже — академик). История его карьеры ещё более поучительна, так как, живя в городе Харькове, он был вызван академиком Ландау для учёбы в его семинаре. В то время Ландау, угнетённый длинным списком еврейских фамилий, образующих школу его учеников, натолкнулся на фамилию Халатникова, что дало ему повод ошибочно подумать, что он разбавит школу физиков-теоретиков хоть одним русским человеком, о чём его неоднократно просили партия и правительство. Можно представить, как матюгался Ландау, узнав, что этот харьковчанин Халатников никакой не Халатников, а Исаак Маркович».
С какой удивительной лёгкостью, с одесским юмором подаётся здесь и тема «железной чекистски, давившей контрреволюционеров, как клопов», и более современная тема «длинного списка еврейских учеников» Ландау. Ведь это тяжёлое моральное обвинение: всё равно как брать на работу только своих родственников.
Мне неизвестно, насколько правильно автор описывает положение в школе Ландау, скорее, его статья характеризует направление опубликовавшего её журнала. Однако, в высказываниях учеников другого крупнейшего физика-теоретика (и математика) того времени Боголюбова чувствуется горечь, вызванная положением «аутсайдеров» по отношению к уже сложившейся школе Ландау. Началось всё с конкуренции глав школ на почве теории сверхтекучести гелия, о которой Боголюбов доложил в Академии наук в 1946 г., а Ландау к тому времени занимался более 5 лет. Ученик Боголюбова, Д. Широков (впоследствии академик) пишет:
«По воспоминаниям участников… собрания, Дау
Другой ученик Боголюбова, В. Г. Соловьёв пишет:
«Осенью 1953 г. Н. Н. Боголюбов был избран академиком по Отделению физико-математических наук. В это время господство школы Ландау было полным. Поскольку работы Н. Н. Боголюбова, выполненные вне школы Ландау, вызывали большой интерес, то всячески подчёркивалось, что он не физик-теоретик, а математик».
В связи с избранием Боголюбова академиком, я сам помню, что знаменитый математик Л. С. Понтрягин рассказывал мне позже, что Ландау (с которым они тогда были в приятельских отношениях) говорил ему:
«Как жаль, что Вы не баллотируетесь, а то бы мы Вас избрали вместо Боголюбова».
Причём основные достижения Понтрягина относились тогда к топологии, и Ландау никак не мог их оценить. Говоря о начале 1950-х гг., тот же В. Г. Соловьёв пишет:
«Если на семинаре Ландау доклад одобрен, то тем самым одобрена публикация или диссертация. Если научное направление не получило поддержки на семинаре, то оно практически не имело шансов для развития. ..Под исправным участником семинара считался тот, кто сдал теоретический минимум Ландау, состоявший из девяти экзаменов. Во время каждого экзамена, который лично принимал Ландау, нужно было решить три задачи и ответить на дополнительные вопросы… Я узнал, что некоторые экзаменующиеся заранее знали предлагаемые задачи. Я же не знал ни одной… и поэтому посчитал…, что, возможно, имеет место какой-то скрытый отбор».
Дальше автор говорит по поводу учеников Боголюбова:
«Создавались искусственные трудности нашим публикациям редакцией „ЖЭТФ“ и существовавшей тогда советской редакцией „Nuclear Phisics“».
Потом он пишет:
«После 1965 г. школы Ландау и Боголюбова, а также другие направления в теоретической физике мирно сосуществовали».
Но я думаю, что такому мирному концу значительно помогли совершенно экстраординарные политико-административные способности Н. Н. Боголюбова.
А дело ведь явно не ограничивалось одной школой. Я помню аналогичные научные школы и семинары в математике. И дело не ограничивалось одной страной. В мировом масштабе так создавались репутации,
