повесть, а молодым память, а храбрых своих испытаем, а реку Дон кровью прольем за землю за русскую и за веру крестьянскую'.
Олега не было на Куликовом поле. И хорошо, что не было. Время случилось для князя трудное. Он, возможно, раньше всех познакомился лично с Мамаем, когда последний в 1363 году объявился на рязанских границах со своими кочевьями.
Но ранее знакомство вроде б не принесло дружбы, стон стоял от татар на рязанской земле, последний раз кровавые пожарища озарили ее в 1378 году. И это после славной победы на Воже, а ведь жалкому вражескому отряду не сумел противостоять тогда Олег, не было сил.
А были ль теперь? Теперь, когда с громаднейшим воинством направлялся Мамай на Москву, лениво прогуливаясь, выжидая, вдоль реки Воронеж? Не было таких сил у великого князя рязанского, и не верил он, что у великого князя московского они есть.
Здесь-то, кто знает, Олег и вступил в позорный союз с Мамаем, но вступив, послал о Мамае весть князю Димитрию (ну уйдет потом Мамай, а Димитрий-то, от Мамая ухоронившись, здесь, рядом), так, весточку о грозящей опасности.
Весть, впрочем, в Москве не необходимую: и без хорошо поставленной разведки (а она — и агентурная, и войсковая — работала у князя московского отменно) Мамаю со скопищем его всадников намерения свои было б не уберечь. Что будет делать Димитрий? — спрашивает себя за соперника Олег. Драться или уйдет на север? Собирает войска.
Там, в Москве, а Мамай — здесь, под боком, и на помощь к нему — Ягайло. Олег все еще ищет своей выгоды, и, может, тогда-то у него и блеснула странная надежда: уговорить вместе с Ягайлой Мамая уйти в Орду, а самим разделить надвое, коли сбежит Димитрий, Московское княжество: 'ово к Вилне, ово к Рязани' (за что автор Сказания о Мамаевом побоище упрекнет их двоих в 'скудоумии').
Но Димитрий не собирается бежать 'в далныа места', в Москве созывают полки.
Теперь оставим на время Олега Рязанского и обратимся в Москву. Можно по-разному думать об Иване Калите, но он обеспечил своей вотчине сорок лет спокойной от вражеских набегов жизни, и за это время взросло два поколения, не страшащихся завоевателей.
Ныне они поняли, зачем они родились. Как ни велики б были раздоры среди различных русских земель (а за время с 1228 года и до 'официального' создания Русского централизованного государства северной Руси пришлось вынести около ста внутренних усобиц и 160 внешних войн), русские люди всегда сознавали единство своей страны, своей культуры, свое собственное единство. Сейчас наступал срок воплотить, что может оно наяву.
Волей судьбы выразителями этого единства стали московские князья. Их поддержала и русская православная церковь. Так уж совпал момент. Первые монгольские завоеватели были известны своей веротерпимостью.
К Батыю русские первосвященники пришли с поклоном и объявили, что 'вся власть от бога', обязавшись силою церкви держать русский народ в покорности ордынским властителям. Шло время.
В Орде взял перевес ислам со всей своей нетерпимостью к христианству. Резко изменилась позиция русских первосвященников. Теперь русская православная церковь в лице ее ведущих деятелей выступила как сила, объединяющая русских людей против иноверцев.
Последнее для того времени не так уж и мало, особенно если учесть, что именно церковь чаще всего была тогда выразителем общественного мнения, о котором упоминает и Ф. Шахмагонов.
Причем церковь не останавливалась перед крайними мерами в своей поддержке политики московских князей, порой предавая их противников проклятию или закрывая в мятежных городах храмы.
Князь Димитрий вступил на великокняжеский престол младенцем, детство и отрочество его прошли под большим влиянием мудрого государственного деятеля: митрополита Алексея — русского по происхождению. Не меньшее воздействие на Димитрия оказывал преподобный Сергий Радонежский, основатель Троице-Сергиевского монастыря, человек, которого 'особым нашего Российского царствия хранителем и помощником' назвал Петр Первый, знавший толк в державных делах.
Много размышлявший об историческом предназначении русского народа, о его доброй миссии в судьбе человечества, один из образованнейших людей своего времени, Сергий Радонежский сумел разъяснить Димитрию Ивановичу его жизненную задачу: явить возможность политического высвобождения и объединения русских земель.
Надо было показать русским людям тот простор, куда хотелось бы неудержимо стремиться. Было необходимо озарить их сердца надеждой, искра этой надежды и сверкнула над Куликовым полем, немеркнущая искра.
Нравственная сила Сергия была огромна; как пишет С.М.Соловьев, 'мы видели Сергия грозным послом для Нижнего Новгорода, не повинующегося воле московского князя, тихим примирителем последнего с озлобленным Олегом Рязанским, твердым увещевателем в битве с полками Мамаевыми'.
Время донесло до нас не только имена славных военачальников, обессмертивших свое имя участием в великом деянии, мы знаем имена и простых людей, бившихся на Куликовом поле. Юрка Сапожник, Васюк Сухоборец, Сенька Быков, Гридя Хрулец...
Это о них же сказал князь Димитрий, когда пытались его ближние бояре отговорить от непосредственного участия в схватке: 'Да како аз възглаголю: братие, потягнем с единого, а сам лице свое начну крити или хоронитися назад?
Но якоже хощу словом, тако и делом пред всеми главу свою сложити за хрестьяне, да прочий, видевши то, да, приимуть дерзость'. Да, это была битва, где все были равны: от великого князя до Сеньки Быкова.
Но если всенародный характер битвы с Мамаевыми полчищами был ясен каждому ополченцу, мог ли не осознать его — пусть даже поздно, слишком поздно, — хитроумный рязанский князь?
У нас нет данных, говорящих о секретном соглашении Олега с Москвою. Но сам-то он? Да, вся жизнь его была беспокойна, как беспокоен и зол был удел его деда и отца.
Всю жизнь Олег пытался отомстить врагам за старые обиды, но лишь прибавлял себе новые. Он не был плохим человеком, Олег, и его политика по отношению к Москве была следствием постоянного раздраженного недоумения: почему?
Пройдут века, и историк М.П. Погодин заметит, что целые княжества подпали под власть московских князей, 'повинуясь силе какого-то естественного тяготения'.
Олег чувствовал эту силу, но не понимал ее сущности и не хотел с ней смириться. Иловайский заметит потом, что у Олега не было под собой 'твердой исторической почвы', ему приходилось действовать в условиях, когда 'отдельная личность, как бы она ни была высоко поставлена, не может создать что-нибудь крепкое, живучее'.
И Олег страдал от своего творческого бессилия, догадываясь о причинах собственных неудач и скорбя душой за родную Рязань, вечно теснимую.
Но не слишком ли Олег отождествлял себя с рязанской землею, не слишком ли родные его обиды и личная свобода казались ему общими обидами и свободой простых людей его княжества?
Народ, как укажет уже историк И.Е. Забелин, 'тянул к Москве под защиту властей', ему некогда было думать о каких-то свободах, когда думы все были 'только о насущном хлебе да о безопасности от сильных людей...'.
И прав был народ. 'Как только присоединяться тот или иной удел к Москве, дело кончено: тверитянин, рязанец такой же истый подданный Московского царства, как и самый коренной москвич: он не только не стремится отторгнуться от Москвы, даже не помнит, был ли он когда в разрозненности от других московских областей, он знает только одно — что он русский'.
Но и это не XIV век, а XIX, это слова Чернышевского, да ведь не читал же никого из вышеупомянутых ученых мужей Рязанский Олег, чтоб покорно понять свое поражение. А если б и читал, не признал бы.
Не читал, но в августе 1380 года понял. Понял, когда донеслись до него, вроде б союзника Мамая и Ягайлы, в Переславль-Рязанский колокола с московских звонниц: нет, не просто войско князя московского выходит через кремлевские ворота, выходи рать всенародная — и какой же горькой и долгожданной радостью содрогнулось тут сердце князя рязанского.
Хотелось бы заметить — мысль, что Олег состоял в тайном договоре с Димитрием, допустима, логична и изящна, однако это не единственно возможное объяснение его поведения.
