— Ты, холоп! Как ты смеешь говорить князю?
Гридни ближе к сотским, сейчас схватятся за мечи. И у бояр руки тянутся к оружию, сотские без оружия. Иван поднял руку.
— Не возвышай голос, боярин! Старшина оружейной братчины не холоп, а вольный человек. Мне казнить и миловать, мне и судить! Идите, объявите народу: будет мой княжий суд! Не дадут княжьего суда, сойду из Москвы!
Сотские, пятясь, вышли из терема. Василий Окатьевич Долго смотрел на князя, ожидая смягчения его слов. Не дождался. Бросил ему под ноги боярский посох и пошел молча прочь. Дьяк Нестерко и окольничий Ананий не шевельнулись. Застыли в страхе бояре и гридни. Не видели они в таком гневе Ивана. Оторопела и великая княгиня.
Иван, хмуря брови, приказал ей:
— Собирай княжат и отъезжай к Сергию в Троицу!
Княгиня взглянула на мужа, первый раз, быть может, поглядела на него с удивлением и даже любуясь.
На площади что-то случилось. Закружилась водоворотом толпа, выбросила вперед копейщиков. Копейщики заслонились щитами, стрелки с самострелами встали в их строй.
Донесся вой ордынских всадников. Ордынскую сотню выплеснули в город Боровицкие ворота. Мгновенно раскинулись всадники по площади. Прежде чем из самострелов взлетела хотя бы одна стрела, сотни стрел осыпали толпу, тут же закружились всадники, вскинули коней над копейщиками. Не слышно через затворенные окна ни конского топа, ни свиста сабель. Врубились всадники в толпу, разметали, разжали ее. Открылась середка площади перед папертью Успенского собора. На середке одинокая фигура вельяминовского Фролки. Он на коленях. Все отбежали, а ему не отбежать, ноги в колодках. Ордынец вскинул над ним коня, опустилась на открытую шею Фролки ордынская сабля. С потягом рубанул ордынец, отделил саблей голову от плеч, покатилась под копыта. Всадники оттеснили толпу с площади и погнали на Никольские ворота, из города. К красному крыльцу подскакали Ирынчей и Некомат. Тяжелый топот в сенях, в переходах, ввалились в терем.
— Мы пришли, князь, защитить тебя!— объявил Некомат.
Иван быстро прошел навстречу Ирынчею.
— Я могу просить посла великого хана?
Ирынчей улыбался.
— Я отправлю княгиню в Троицкий монастырь! Проводи княгиню, обереги ее в дороге!
Ночью из города выехали возки бояр Вельяминовых, а на Ростовскую дорогу, взяв путь на Троицкий монастырь, вышли ордынские всадники сотни Ирынчея, окружив княжеские возки с княгиней и княжатами.
У Кучкова поля толпа, тесно. Пылают факелы. Ордынские всадники продвинулись вперед, вот-вот пустят оружие в ход, но в ответ есть что получить. Толпа вооружена. Мрачные, молчаливые всадники в кольчугах, ми-сюрках с опущенными прилбицами, надвигались на толпу. Но кто-то крикнул:
— То не князь, а княгиня!
Толпа расступилась, кровь не пролилась...
Дмитрию Монастыреву довели, что Вельяминовы выехали на Брап1евскую дорогу. Оттуда прямой путь в Коломну и в Переяславль рязанский.
— Перехватить бы!— в один голос загорелись сотские.
— Пусть бегут!— Дмитрий Монастырей махнул рукой.— Нам здесь просторнее станет! Чтобы поймать двух бояр, сотню своих потеряем в бою.
Тяжело раскрутить людей на замятию, но, коли раскрутились, сразу не остановить. Сам того не чая, никак не готовилось дело, старшина оружейной братчины Дмитрий Монастырев сделался вожаком горожан.
Дмитрий Монастырев для Москвы человек новый, привел его незнамо откуда тысяцкий Алексей Петрович. Оружейная братчина ревниво хранила свое братство, искусство оружейника передавалось от отца к сыну, от деда к внуку. В братчину принимали чужого крайне редко и допреж устраивали испытания, что может пришлый. Ошибся, не сумел — от ворот поворот, иди в другой город.
Когда тысяцкий сказал оружейникам, что привел к ним знатного мастера, старшина братчины сурово спросил, а искусен ли пришелец? Тысяцкого чтили и уважали, но потребовали, чтобы Монастырев поведал, кто он и откуда, у кого в учениках ходил, да чтобы показал у горна и наковальни, что умеет делать.
Кто? Человек же... Из смоленской земли, вырос при монастыре, потому и кличут Монастыревым. Показал руки. Огромные лапищи, в кожу въелась железная пыль. Ростом невысок, плечи широки, грудь колоколом, зимой ничем не закрывал шею. Учился у монастырских кузнецов. Показал, как умеет лить крицу, как управляется с ней на наковальне. Отковал меч, наконечники для копья и наконечник для стрелы, закалил его, отлил рукоятку Для меча из бронзы. Исполнил все работы.
В то утро, когда нашли убитым Алексея Петровича, все было понятно и цель ясна: найти убийцу и покарать, кем бы он ни был. Фролка Козел — то неоспоримый намек, чьих рук дело. Да и без Фролки догадку бы не пронесли мимо Вельяминовых, им изо всех поперек горла встал тысяцкий. Люд поднялся, требуя наказания убийце, вельяминовского холопа зарубили ордынцы, Вельяминовы убежали из города. Что же дальше?
Раздаются неразумные голоса: прогнать князя Ивана и позвать «удобного» князя. Кого? И только ли неразумные те голоса? А не подосланы ли в Москву от тверского, или от рязанского, или, еще того лише, не суздальских ли князей то голоса? Говорят, князь поддался боярам, а те князья разве без бояр придут? Да еще с чужими, для тех Москва холопский городок. От купцов доводится пожелание прогнать сурожан, заставить Ивана выгнать Некомата и его гостей. Купцы охочи загребать жар чужими руками. Ремесленнику и умельцу от своих купцов еще того меньше прибыли, чем от чужих. Да что сурожане? Они не с оружием, а с деньгой пришли. Только тронь их, так не то что Ирынчей с сотней ордынцев, так и ордынскую рать пришлют, от Москвы одни головешки останутся.
Ладно о горячих головах, их остудить не так-то трудно, ведома Монастыреву тайна, о ней ни в торговых, ни в ремесленных сотнях не ведали. Князь Иван готовил оружие для большого дела, о том деле с ненадежным человеком нельзя и перемолвиться.
Однажды тысяцкий привел Дмитрия Монастырева в княжьи хоромы в ночное время с черного крыльца. Провел темными переходами в горницу, крепко притворил дверь.
— Сызмальства мне известен оружейник!— молвил Алексей Петрович.— Верь ему, князь, как мне, как себе.
Заказ на клееные луки, на стрелы, на кольчуги, на наконечники для копий, на мечи давно уже был получен через тысяцкого. Оружейникам и кузнецам грешно было жаловаться на невнимание.
Монастырев принимал заказ и на изложил для самострелов, правда, пришлось его передать плотникам. Тысяцкий торопил с заказом, Монастырев ездил во Владимир, добрался до Устюжны, по дальним оружейникам развез заказы, повидался с рудознатцами. Много требовалось ныне в Москве стали и железа.
В этот раз князь Иван спросил старшину оружейной братчины, есть ли в Москве мастера, что умеют ковать стальные луки, тугие и пружинистые, что могут пустить с самострела тяжелую железную стрелу.
Мастера берегли свои секреты. Передавали от отца к сыну, от деда к внуку. Дорог был в исполнении самострел со стальным луком. Греки называли его цагрой, немцы — армбрустом, латиняне — арбалетом. Стальной лук делался таким тугим, что тетиву натянуть можно было только воротком. Стрела из такого самострела летела за тысячу с лишним шагов, пробивала насквозь любой доспех на полтысячи шагов. Слыхал Монастырев, что латиняне на католическом Соборе запретили применение этого оружия против христиан. Понимал это Монастырев так, что римский папа защищал своим запретом рыцарей от горожан, ибо горожанин с арбалетом оказывался в бою сильнее рыцаря. Орден и литовский князь Ольгерд накрепко запретили завозить на Русь арбалеты со стальным луком. Новгородские купцы привозили арбалеты тайком от ганзейского досмотра.
