Караван рязанского князя остановили возле стана за чапарами, за широкими и высокими щитами. Они ограждали стан, они задерживали снег.
Никого из бояр не позвал Мамай к себе в шатер, увел Олега. Усадил на ковер и приказал подать кумыс. Со времен Батыя повелось испытывать русов кумысом. Готов князь пить кобылье молоко, готов принять и это унижение, то, стало быть, покорен, ко всему готов. Но со времен Батыя минул век, и русские князья давно привыкли пить кумыс, не принимали это за унижение, а, напротив, считали знаком уважения. Не было давно испытанием угощение кумысом, а ордынские вожди все не отказывались так проверить княжескую покорность.
Мамай расспросил о здоровье князя, о здоровье его близких. Олег терпеливо отвечал, зная, что не интересуют Мамая ни его здоровье, ни здоровье княжеских родственников. Говорить о деле сразу не принято. Выпили по нескольку пиал кумыса. У Олега замутилось в голове от крепкого напитка. На улице мороз, в шатре холод, кумыс холодный.
— Жаловаться приехал?— раздался вдруг шипящий вопрос.
Черные глазки Мамая впились в лицо Олега. Олег был готов к такому вопросу.
— На кого мне жаловаться, темник? На себя? Я пошел на сечу, не ты!
Довольная улыбка тронула губы Мамаю.
— Я пришел на рязанскую землю! Если саблю долго не вынимать из ножен, она ржавеет. Если воину не с кем рубиться, он разучится владеть саблей! Скучно стало воинам, Орде не с кем силою мериться! Весь мир, все страны и государи на коленях перед великим ханом! Что ты хочешь от великого хана?
— Я принес дары и свой поклон!
То был ответ, предписанный порядком общения с ханом. Но Мамай шел прямо к цели.
— Скажи мне, что ты хочешь?
— Москва теснит!— отступил Олег от принятой долгой подготовки к главной просьбе.— Издавна город Коломна лежал в рязанских пределах...
— Вовремя сделать поклон,— заметил Мамай,— это все равно что завоевать город!
Олег приказал выставить фряжские вина, Мамай — резать баранов. Пировали до ночи. Олег не терял головы, понимая, что веселие идет в пасти дьявола. Один неверный взгляд, одно неосторожное слово, на том и конец его поездке. Вязала встреча на Проне Мамая и Олега. Мамаю нравилось покровительствовать русскому князю, темник утверждал себя в своих глазах. Он даровал жизнь Олегу в сече на Проне, поднял его с земли униженного, теперь дарит город. На что, кроме как на благодарность, мог рассчитывать покровитель? Олег льстил, глубоко запрятав жгучую ненависть. Мамай — враг, но сегодня в его руках средство усилить Рязань. Мамай был искренен в своем веселии, Олег делал вид, что ему весело. Олег знал, что, как бы он ни был сейчас слаб и бессилен, он по праву владеет уделом. Мамая он считал человеком на час в Орде возле хана и дальних планов с Мамаем не связывал, но и не терял возможности продлить эту неожиданную дружбу.
Епифаний Коряев не всегда давал кривые советы. Он поучал Олега с младости, что лестью можно овладеть сердцем любого мужа, а нежностью сердцем любой женщины.
Быть может, лесть, кумыс и фряжское вино опьянили Мамая, быть может, ударило хмелем удовольствие показать себя покровителем удельному русскому князю, ползавшему в прахе перед рожденным в юрте простым ордынцем, быть может, очень отдаленные от той минуты надежды, а скорее всего смешение всех этих чувств толкнули темника на откровенность.
Олег еще раз робко напомнил о цели своего похода к хану.
— Я кланяюсь хану,— молвил Олег,— чтобы он восстановил справедливость!
— Москва!— пренебрежительно воскликнул Мамай.— Рязань уже была городом, а там, где стояла Москва, бродили медведи. Не следует бояться Москвы! Московский князь Юрка женился на сестре великого хана Узбека! Вот и поднялась Москва. Скажи, князь, как ты понимаешь справедливость?
— Разве справедливо было отнять у Рязани город, разве справедливо его держать силой?
— Ты, князь, не понимаешь, что такое справедливость. Ты еще спросишь, справедливо ли было мне, темнику, изрубить твою дружину? Справедливо ли, князь? Молчишь. Так вот я расскажу тебе, как понимал справедливость Чингисхан, Потрясатель вселенной, завоеватель всех народов. Пустишь мимо ушей, кончишь жизнь изгоем. Поймешь, быть тебе на Руси князем над князьями! Однажды Чингисхан спросил старого нойона Боорчи, в чем заключены высшая радость и наслаждение для мужа? Боорчи ответил: «В том, чтобы муж взял своего сизого сокола, потерявшего за зиму свое оперение, сел на доброго коня и в пору, когда зазеленели луга, выехал бы охотиться на сизоголовых птиц. И еще в том мужу наслаждение — это носить добрые одежды». Тогда Чингисхан обратился к нойону Борагулу: «Ты тоже скажи!» Борагул сказал: «Для мужа высшее наслаждение выпускать ловчих птиц на бурых журавлей и смотреть, как кречет или сокол сбивают их в воздухе ударами когтей!» И еще спросил Чингиз сыновей нойона Кубилая. Те ответили, что не знают для мужа выше наслаждения, чем охота с ловчими птицами. Тогда Чингиз сам ответил на свой вопрос: «Вы плохо сказали. То наслаждение не мужа, а скопца! Величайшее наслаждение мужа — это подавить возмутившихся и победить врага! Вырвать врага с корнем и захватить все, что он имеет! Заставить его жен и дочерей рыдать, обливаться слезами! Овладеть его лучшими конями! А животы прекрасных жен врага превратить в свое ночное платье, в подстилку для сна, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а сладкие губы, цвета грудной ягоды, сосать досыта!»
Мамай разъярился, его дергали судороги. Он возвысил голос, почти прокричал последние слова, окинул презрительным взглядом Олега, ухмыльнулся и добавил:
— Когда поймешь, князь, эту притчу, приходи к Мамаю, и мы с тобой превратим животы жен всех князей мира в свои ночные платья и подстилки для сна!
Олегу мгновениями становилось жутко под взглядом желтых тигровых глаз ордынского темника. Дружба с ним манила, но тут же вспоминалось поле над Проней, память об унижении обжигала сердце и заставляла его неистово биться. Ох, как соблазнительно заручиться помощью Мамая против Москвы и вернуть Коломну, на большее Олег не рассчитывал, ибо знал, что за хвастливыми посулами ничего нет. Никогда Орда не даст возвыситься какому-либо князю над другими князьями, а в смертную вражду с Москвой втравит. Нет, Олег не спешил решить спор с Москвой ордынской саблей. То острая сабля. Сегодня она порубит москвичей, а отмахнется — и Рязань окажется обезглавленной.
Олег изображал полное смирение и не уставал льстить.
— Я удельный князь!— отвечал он Мамаю.— А пришел к тебе, темник, с поклоном. Я готов за тебя положить голову, ибо ты был ко мне милостив на Кирицких холмах.
— Буду помнить, что ты, удельный князь, пришел с поклоном к темнику. Известно ли тебе, князь Олег,— продолжал Мамай, понизив голос,— что в улусе Джучи ханом может стать только потомок Чингисхана?
Остра ордынская сабля, а надо пройти по ее острию над пропастью. Многое угадывалось в вопросе Мамая. А верна ли догадка?
Олег осторожно ответил:
— Сказано в священном писании: «Род приходит и уходит, а земля остается...» Путь орла в небе и мужчины в женщине не оставляют следа.
Мамай улыбался одними губами, глаза не улыбались. Они сверкали желтым пламенем, то ли их зажег внутренний огонь, то ли отразился в них огонек светильника.
— Однажды,— начал он,— один из старших нойонов спросил Чингисхана в походе у костра: «Тебя называют могущественным и богатуром, какие знаки завоеваний и побед видны на твоей руке?» Чингиз ответил: «Прежде чем я воссел на престол государства, я ехал однажды один по какой-то дороге. На моем пути шесть человек устроили засаду со злым умыслом. Когда я подъехал к ним, я обнажил меч и напал на них. Они пустили в меня стрелы, но стрелы летели мимо. Я изрубил всех до единого. Возвращаясь назад, я увидел шесть их меринов. Они никому не давались в руки. Я их изловил и пригнал на стойбище...»
— Род приходит, род уходит, а земля остается,— все так же осторожно повторил Олег.
— И еще Чингисхан сказал: придет время, и если младшие перестанут слушать старших, а у старших все будут в разброде, то все страстно будут искать Чингисхана и не найдут! И еще скажу тебе, князь, о справедливости. Однажды Чингисхан поднялся на гору Алтай и, окинув взором свои войска, кибитки с женами нукеров и с их детьми, сказал: «Мои старания в отношении нукеров, что чернеют, как лес, в отношении их жен, невесток и дочерей, алеющих и сверкающих, словно огонь, таковы: усладить их уста
