Орел, с Орла на Москву. Все еще надеясь ускользнуть из рук панов, Богданка подал свой голос:
— На Орел царь Дмитрий пошел, когда все царское войско перешло на его сторону.
Адам Вишневецкий, возвысив голос, оборвал его:
— О ком ты говоришь! Говори, да не заговаривайся! У тебя тогда не было польского войска!
Богданка замолк.
И опять ночные думы в одиночестве. Вера в истины, что вещал Ветхий Завет, вера в иудейского Бога, вера в христианского Бога, в которой был воспитан Богданка, в его сознании укладывались воедино. Разум погружался в мистический туман. Не могло же все, что с ним происходило, свершаться без вмешательства вышних сил. Господь действует через мирские силы. Господь, Бог! Чей Бог? Иудейский или христианский? Какие мирские силы подчинены Господней воле? Не те ли, что объявлены устами папы Григория VII: «вырвать, разрушать и насаждать»? Сколь же несокрушима эта сила, если заставила раввина спуститься в подземелье в Пропойске, польских панов собрала под возведенное на него имя Дмитрия, а гордого князя Адама Вишневецкого признать обман и служить обману.
«Вырывать, разрушать и насаждать...» Сейчас они вырывают и разрушают. Что же они собираются насаждать? Кому же предназначено насаждать? Неужели ему, Богданке, презираемому сильными мира сего?
В отчаянии человек прибегает к Богу. К какому же Богу прибегнуть? В красном углу избы стоят на поставце иконы Бога схизматиков, коего московиты называют Богом православной веры. От этого Бога он отвергнут крещением в апостольскую веру. Крещен, когда был бессмысленным младенцем, когда личная его воля дремала. Что дал ему этот Бог, за что прозелиты этого Бога подвергли его непереносимым испытаниям?
Богданка снял с груди крестик, которым одарили его бернардинцы и растоптал его. Упал на колени молиться неизреченному Богу своего племени, возвращаясь в лоно его власти. Молил дать просветление, не оставлять его и вести в неизведанное для смертных.
Панам не терпелось овладеть каким-либо большим городом. Решили взять Брянск. Богданка помалкивал, отдавшись целиком на волю вновь обретенного Бога.
Брянские воеводы сожгли посады, затворились в крепости. Гетман Маховецкий полагал, что многолюдьем своего воинства устрашит брянцев. Перед приступом послал в город сказать, что если город не сдадут своему государю, царю Дмитрию, то будут объявлены изменниками и понесут разорение. Брянцы ответили:
— Если пришел царь Дмитрий, пусть идет в город, а литва и поляки нам не нужны.
Паны расердились на брянцев, но идти на приступ не решались. Не было у них ни одной пушки. Город взяли в осаду, грабили окрестности.
Между тем, Шуйский, обеспокоенный вестями, приходившими из-под Брянска, послал в подмогу брянцам князя Ивана Семеновича Куракина во главе полка собранного из московских стрельцов и конной дружины.
Поляки видели, как подошло московское войско и расположилось на противоположном берегу Десны. Польские всадники гарцевали на берегу и поносили пришедших, сколь хватало выдумки на ругательства и вызывали охотников на поединки. Они чувствовали уверенность, ибо полагали, что московитам не переправиться через реку, поскольку лед на ней еще не встал, течением гнало шугу.
Князь Куракин оценил истоки польской дерзости. Проистекала она из убежденности, что московское войско не решится переправляться через замерзающую реку. Куракин был достаточно опытным воеводой и знал первейший закон ратного дела: «сделай то, что противник от тебя не ожидает». Не убоявшись численного превосходства поляков за счет гультящих, к ратному делу непривычных, он приказал перправляться в брод и вплавь. Польские гарцовщики не ожидали, что московиты вступят в ледяную воду. Кинулись от берега, чтобы предупредить своих. С бору да с сосенки собранные гультящие вообразили, что поляки ударились в бегство, кинулись кто куда мог с воплями:
— Спасайтесь! Ляхи разбиты!
Брянцы, увидев со стен, расстройство среди осаждавших, и, завидя московские полки, сделали вылазку. Не разобравшись, что происходит, польские воеводы, а за ними и все их воинство, кинулись в бегство.
Прибежали в Карачев. Собрали военный совет и набросились на Богданку, чтобы свалить на него вину за свой позор. Ругали его, что не собрал для взятия Брянска войско из московитов, какое сумел собрать Иван Болотников, что не остановил бегство гультящих. Богданка терпеливо выслушав панов, про себя решил, что настал час или расстаться с царским званием, или окоротить польский гонор. Польские паны никак не ожидали, что он даст отпор. Богданка мрачно молвил:
— Войско сильно своим воеводой, а когда много воевод — сильное войско бессильно.
Паны удивились, а затем рассмеялись.Посыпались язвительные насмешки.
— Панове, что мы слышим? — воскликнул пан Хруслинский, прибывший с воинством пана Валавского. — Не пропустить бы мимо ушей поучение великого стратега!
Пан Меховецкий подхватил насмешку.
— Из каких же выигранных тобой сражений, вывел ты столь великую премудрость?
Пану Хруслинскому по душе пришлось насмешничать.
— Государь что-то сказал о войске? О каком войске? Разве мужики и холопы — это войско?
Паны потешались, а у Богданки перед его мысленным взором, будто огнем выжжены слова: «Господь, Бог твой, идет пред тобой, как огонь поядающий!». Богданка дерзнул ответить:
— Не вам надо мной насмехаться, а мне над вашим мужеством! Не вы ли звали меня идти на Москву, а споткнулись о Брянск.
Кто то из рыцарей вскричал:
— Ты, пся крев, смеешь говорить против рыцарей?
Богданка встал, и, не взглянув на панов, вышел из избы, хлопнув дверью. Паны всполошились.
— Зарубить его! Не знает, как разговаривать с рыцарством!
Некий пан Хмелевский вскочил с лавки и выхватил саблю, опережая его кинулся к двери с обнаженной саблей пан Хруслинский.
— Остановитесь! — возвысил голос пан Валавский. — Чему так огорчились, панове? Нам радоваться бы, что Валаамова ослица заговорила. Полюбаваться надо, какая царственная уверенность появилась у нашего царика! А подумать бы, панове, что мы собой являем без его царского величества?
— Кто он таков, чтобы с нами так разговаривать? Король не смеет нам так говорить!
— То король! А наш Дмитрий — царь! А если он — никто, то кто мы такие?
Пан Хруслинский, не замедлил с ответом:
— Мы граждане Речи Посполитой! Разве пану Валавскому это неизвестно?
— Ваша попытка уколоть меня не состоятельна, пан Хруслинский. Именно потому, что мы граждане Речи Посполитой, надобно спросить, что мы здесь делаем в то время, как король ведет переговоры с Московией о перемирии и о возвращении пленных своих граждан? Мы здесь по приглашению московского царя Дмитрия, в этом оправдание нашего здесь присутствия.
— Мы можем найти другого царя Дмитрия!
— Не мы его искали, не мы его нашли, не мы оплачиваем расходы на этот поход. Кто платит, тот и заказывает музыку. Из Рима тянется эта цепочка, а о делах папского престола всуе лучше не толковать!
— Так почему же жидовин? — не унимался пан Хруслинский. — Если не нашли московита, поставили бы шляхтича.
— В дороге сюда князь Роман Рожинский. Пан Хруслинский может задать ему этот вопрос. От себя скажу: польскому шляхтичу на себя всклепать чужое имя, да еще и царское, каково? Честь потерять?
Богданка, выйдя и хлопнув дверью, не раскаивался. Не вгорячах разошелся, а в убеждении, что стерпят гонористые паны, ибо не в их силах отринуть Господнее предначертание. А если нет Господней воли, то нет нужды мыкаться с поляками, нет нужды покушаться на царский престол, закончится тогда все скорой погибелью.
У коновязи его ждали пан Рогозинский — его секретарь и телохранитель пан Кроликовский. Сели на коней, поехали к избе, что облюбовал для постоя Богданка. Рогозинский утешал:
— Государь, не серчай на наших панов. Погорячатся, потом утихнут. Они и на сейме за сабли
