– А что вы сами к нему пристали? – вступилась за меня Катя.
– Во-он!
– Безобразие!
Тут началось подлинное безобразие. Профессор схватил меня за шиворот и стал выталкивать в прихожую. Я сопротивлялся, как мог, вцепившись в косяк дверей, но он, конечно, был здоровее, да еще эта Агнесса Ивановна все щипала меня за пальцы. Кончилось тем, что меня вышвырнули в прихожую, а оттуда я вылетел на лестничную клетку. За мной последовала моя куртка, и дверь захлопнулась. Я стал одеваться, прислушиваясь к крикам в квартире. Вдруг дверь опять открылась, но я уже сиганул по лестнице вниз, опасаясь кулачной расправы. Катин голос остановил меня.
– Вань, постой! – кричала она.
Я замер на первом этаже, готовый спасаться бегством в случае подвоха. Появилась Катя. Она была растрепана, но глаза ее сияли. В руках она держала белый пакет.
– Вот здорово! – сказала Катя.
– Ничего хорошего не вижу, – сказал я. – Еще на работу сообщит…
– Не сообщит. Вот тебе рукопись. – Она протянула мне пакет. Я взял его, проверил содержимое и кивнул. – Куда ты сейчас? – спросила Катя.
– В редакцию.
– Знаешь что, дай мне свой телефон. Я позвоню тебе вечерком – расскажу, как и что.
Я пожал плечами, как будто мне было все равно, и продиктовал номер.
– Ну, я побежала, – проговорила Катя. – Ой, что там делается! Потрясающе! – Она поднялась на несколько ступенек и обернулась ко мне. – А ты смешной, – сказала она. – Ты мне нравишься.
Мамы дома не было. На столе я нашел записку: «Ваня, я на родительском собрании. На плите – котлеты. Разогрей. Целую. Мама». Я пошел на кухню, посмотрел на котлеты, но есть не стал и вернулся в комнату. Зазвонил телефон.
– Позовите, пожалуйста, Ивана.
По голосу я узнал Катю.
– Это я, Катя. Привет.
– Привет.
– Ну, как дела?
– Все нормально.
– Чего там отец твой?
– Да ничего, в порядке. Покричал, конечно, немного, а потом успокоился. Мама сказала, что ты оригинал.
– Серьезно?
– Да, ты, как ни странно, ей очень понравился. Так что ты не волнуйся, на работу тебе отец не будет звонить.
– А чего мне волноваться? Я лицо не ответственное.
– Ага, ты скорее лицо безответственное, – засмеялась Катя. – Но все равно не хотелось, чтобы у тебя были неприятности.
– Спасибо. Ты что завтра делаешь? – спросил я.
– Утром учусь, а вечером ничего вроде.
– Может, встретимся, сходим куда-нибудь?
– Давай. Во сколько?
– На Маяковской, у памятника. Подгребай часикам к семи. Устроит?
– Устроит.
Я повесил трубку. На улице уже совсем стемнело. Далекие и близкие огни заполнили черный проем окна. «Что-то матери долго нет», – подумал я. В голове опять заварилась какая-то каша. Вдруг стало грустно. Захотелось что-нибудь немедленно предпринять. Я достал из шкафа свой лучший костюм, сшитый по случаю выпускного вечера, и белую рубашку. Одевшись, включил магнитофон и подошел к зеркалу. Левую руку я поднес ко рту, как будто в ней был микрофон, правой, поддерживал воображаемый шнур. Поймав ритм мелодии, я стал покачиваться, беззвучно раскрывая рот. Стены комнаты расползлись, пол провалился куда-то, и, выброшенный на сцену огромного концертного зала, я под рев многотысячных зрителей исполнил самую популярную песенку года. Исполнил под восторженный свист покоренного зала, чувствуя, как тысячи глаз размылись слезами безумного обожания. И я, заключенный в перекрестке софитов, торжествовал победу над этой исступленной вакханалией…
Звонок в дверь прозвучал, будто выстрел в спину. Словно застигнутый на месте преступления, я бросился к магнитофону, выключил его, и тишина обрушилась на голову, как поток холодной воды. Взволнованный, я открыл дверь и увидел соседа Никифорова с ребенком на руках, которого, судя по всему, только разбудили; он тер глаза ручонками, довольно бессмысленно озираясь по сторонам.
– Здрасте, – сказал я.
– Посмотри на ребенка, – сурово потребовал Никифоров.
– А в чем дело? – полюбопытствовал я, внимательно осмотрев малыша.
– Ничего не замечаешь? – спросил Никифоров. Я вторично осмотрел дитя и, не найдя никаких особенных изъянов, покачал головой.
– Да вроде все в порядке.
– Та-ак! – сказал Никифоров и, встряхнув ребенка, забормотал: – Ничего, пусик, ничего… Та-ак, – повторил он снова, обращаясь ко мне. – А головка дергается – это тоже порядок?! Да? Ребенок от твоей музыки, можно сказать, ненормальный растет! Это как, порядок?
– Да что ты ему объясняешь, бесстыднику? – закричала жена Никифорова, выбежав на лестничную площадку и вырывая из рук мужа ребенка. – Ничего, пусик, – заговорила она, раскачивая его на руках, – мы найдем на него управу! Мы его в милицию!.. Мы его!..
Малыш, видимо, растроганный всеобщим вниманием, действительно заплакал.
– Вот! – воскликнул Никифоров. – Во-от! Видишь, до чего довел ребенка! Ишь, моду взял – на полную катушку магник заряжает! Что из него теперь вырастет, когда он с ранних лет оглушенный растет?
– Должно быть, ничего хорошего, – согласился я.
– Как это? – удивился Никифоров.
– Так ведь головка дергается, – пояснил я и для наглядности сам задергал головой. Заметив это, юный Никифоров вдруг перестал плакать и с интересом воззрился на меня.
– Издевается, – убежденно сказала его мамаша.
– Самый умный, – решил ее супруг.
– Гу-гу! – закричал их сын, смеясь и хлопая в ладоши.
С трудом переставляя израненные, стертые ноги, я шел вверх. Пот тонкими струйками стекал из-под шлема на лицо, разъедал глаза и щипал опаленную солнцем, искусанную комарами, расцарапанную кожу. За спиной я слышал тяжелое дыхание своего отряда. А впереди была вершина, до которой оставалось не более ста шагов. Я остановился, и отряд в тот же миг застыл на месте. Вглядываясь в обросшие, худые лица солдат, я с трудом узнавал их. Диего, Хуан, Родриго… Они смотрят в мои глаза, надеясь найти в них избавление от всех несчастий, постигших нас в этом походе. Еще сто шагов… Я пройду их один. Сам. Обратив лицо к вершине, я отбрасываю шлем в сторону и обнажаю меч, будто иду в бой. Я поднимаюсь, чувствуя, как эта кучка больных и грязных людей, более похожих на нищих, нежели на солдат, пристально следит за каждым моим движением. Я иду к вершине. И в тот момент, когда я ступаю на нее, до меня доносится далекий, но неумолкающий шум прибоя. Я ощущаю запах морской волны, дуновение свежего бриза. Я вижу бескрайнюю голубую гладь, сверкающую под солнцем. Это океан. И, воздев меч к небу, я кричу так громко, как только могу. Кричу, чтобы слышали солдаты и индейцы, конкистадоры и миссионеры, ученые и мореплаватели, короли и королевства, все мужчины и все женщины. Кричу о том, что я, первый из всех, увидел этот Великий Неведомый Океан. И пока солдаты в безумном восторге спешат ко мне, я его единственный и полноправный владелец. Я – Васко Нуньес де Бальбоа.
Сон сковал глаза. Уступая ему, я простился с человеком, пронзающим небо серебряным клинком своего меча.
Каким же был этот миг? И был ли вообще?
