Из побочностей и недостоверностей складывается мое странное и подозрительное исцеление от не менее странного и подозрительного внезапного моего заболевания острой лейкемией.
Главная же побочность — спиннинг. Способ рыбной ловли на блесну, которую забрасывают как можно дальше от берега, а потом подтягивают к себе, накручивая леску катушкой, чтобы подводный хищник принял блесну за раненую или очумевшую рыбешку и схватил ее. Конечно, когда водоем малодоступен и не исхлестан другими спиннингистами, надежда на улов больше. Оттого я и забрался в…анск — маленький городишко, окруженный озерами и старицами отступившей отсюда реки. Все они затерялись среди мелколесья и болот. Никто не знает им счета, как пробираться между ними и где наступает им конец. Поговаривают, что попадаются среди стариц бездонные, будто кто-то купался, нырял достать дна и не вынырнул. Когда же и кто нырял, кто первый рассказал о несчастье, поди, не знает никто.
Лучше на рыбалку выходить пораньше, до того рано, что можно сказать, и поздно, поздней ночью, на ее исходе. И кидать блесну, крутить катушку, чуть только забрезжит рассвет. К тому времени, как совсем разъяснится, ты уже испытал много разочарований. Взмахиваешь удилищем, блесна, вытянув дугой леску, шлепается в воду. Подождешь, чтобы затонула до дна, и начинаешь крутить. Вот она подбегает к тебе — юркая серебристая рыбка. Но хищная щука почему-то не трогает ее. Розовеет на восходе небо, а ты все кружишь впустую. Статистика невезучих: одна поклевка на тысячу забросов. Если же у тебя случились подряд три поклевки, будешь месяцами потом отрабатывать три тысячи забросов. Невезучесть тоже немаловажная побочность, как ни фыркай с презрением, что глупости, что все зависит от умения, а есть, есть рыболовы везучие и есть невезучие. С годами, с ростом числа забросов эта разница, может быть, и стирается, сегодня он везучий, завтра ты. Среди же начинающих обязательно кому-нибудь постоянно везет, другого изнуряют пустые забросы. Я был невезучим. А у невезучих в ходу легенды о нетронутых водоемах — реках, озерах, где еще рыба не видела блесну, и там, дескать, не бывает пустых забросов. Вот и меня влекли, как я уж сказал, глухие места, мерещился рыбный Грааль, щучье эльдорадо.
Продираюсь сквозь заболоченный ольшаник, обнимаю стволы, срываюсь с кочек в коричневую жижу и потный, запыхавшийся вылезаю на берег очередного озерка, и летит блесна в воду. На пустой заброс.
Отыграла заря. Пустой заброс. Солнце печет полуденно — нет конца пустым забросам, озерки и старицы все глуше, таинственней. К концу дня с трудом соображаешь, как выбраться на тропинку. Завтра ранним утром начну оттуда, где кончил сегодня. Невезучие рыболовы самые упорные, на них держится все рыболовство, они творцы теорий, знатоки рыбьих повадок. Везучим и знать ничего не надо. Ловится у них, и все тут. С первого заброса.
Тает отпуск от заброса к забросу. Уж куда только не пробирался — ни тропок, ни следов. Подхожу бесшелестно, взмахиваю осторожно, и блесна-то падает с едва слышным всплеском. Все то же. Пустой заброс. И вот случается то, с чего я начал. Чувствую, за гривкой, к которой я выкарабкался из кустов, непременно окажется озерцо. Осторожно вползаю по склону, высовываю из-за гребня голову, убеждаюсь, что озерцо действительно есть, и вижу на его поверхности то, чего не успеваю оценить, обозреть, и оно тут же пропадает, а я фиксирую на себе взгляд чужой и гневный. Возможно, еще и возмущенный и угрожающий.
Мне становится жутко. На сухой гривке рядом с кривой березкой, под чистым небом, солнцем, над тихой водой. Одиноко и страшно, и наплевать на рыбалку. Меня тянет скорее, как можно скорее уйти, и я сбегаю с гривки, не оглядываясь на озерцо. Страх меня толкает взашей, гонит домой. Добираюсь разбитый, обессиленный и валюсь в сон. Досыпаю день, сплю вечер, ночь и не хочу, не могу встать поздним утром. Мне все равно. Мне даже все равно, что наказан за любопытство, подсматривание. Хотя я ничего не знаю о наказании и тем более о любопытстве и подсматривании — мне все равно. Знаю, что не виноват, но языком не могу двинуть в свою защиту от равнодушия. Мне все равно. Только одно я могу делать, и не оттого, что хочу, а оттого, что меня заставляют, удаляться от этих мест. Так же, как вчера, меня продолжают гнать взашей. Я плетусь на вокзал, жду поезда и только, когда вхожу в вагон, перестаю ощущать подталкивание, словно меня выронили по невнимательности или оставили, запихнув в угол от смущения: «Тут ошибочка вышла, нишкни, подожди, пока разберемся». И хотя мне все равно, где-то начинает теплиться надежда, что, возможно, отменят несправедливое наказание.
Я засыпаю, как только поезд трогается, с чувством вины и крохотной надеждой.
А проснулся — никакой надежды. Слабость. Брел от трамвая по своему переулку еле-еле. То ли обманули меня, то ли обманулся я сам, показалось мне, что обещали разобраться, ничего, кроме ощущения оставленности, предоставленности своей судьбе не на время, не на _пока разберемся_, а, я бы сказал, _на без отклика_, как в глухой степи. Умели же придумывать такие вот слова! Ну какая же степь глухая — вроде звенит, сияет простором, поди ж ты — глухая. И ведь сразу чувствуешь о чем.
Врача вызвали ко мне сразу же, а он — «скорую». Немедленно в больницу! Там анализ за анализом. Пригласили даже консультировать профессора, с ним пришел еще — у него под халатом на плечах вырисовывались погоны, ниже халата я не видел — в сапогах или ботинках — трудно было поднять голову, и никакие уколы не приносили облегчения. Врачи первым делом оттягивали мне веки и переглядывались — типичная, мол, картина. Как будто они сами нарисовали эту картину, кто оттянул — тот и художник. Военный интересовался — где? С чего бы ни начинал, а получалось — где бывал, где отдыхал и где еще мог или собирался. Понятнее понятного — выяснял, не забрел ли я вдруг под источник жесткого излучения. Тогда я и догадался про лейкемию, которая образовалась у меня, и еще догадался — им надо поспеть узнать, что к чему, пока я с ними.
У родных тоже подоспело спешно дело и тоже _пока я с ними_ — обмен жилплощади. Нашу с женой однокомнатную да комнату разведенной дочери — на трехкомнатную квартиру. По правде, мы давно об этом поговаривали, но варианты не нравились ни нам, ни дочери. И вот, якобы неожиданно, подвернулся очень заманчивый обмен. Я-то помнил, что из старых, отвергнутых: дочке не нравилось — первый этаж, мне — отсутствие подсобок, куда бы я мог приткнуть рыболовные снасти, приходящему зятю — не солнечная сторона. Теперь они стремились только бы успеть, пока я с ними. Ну а мне оставалось им подыгрывать: ах, ах, как удачно! Для каждого случая свой стереотип поведения. Умирающий не должен подавать вида, что знает свое положение, что понимает обман, которым его окружают, и из последних сил участвовать в нем. Тогда он будет считаться правильным или даже передовиком в этой специальности. А тот, который не скрывает своей осведомленности, озлобляется, умоляет: спасите! — явный бракодел.
По тому, как они поглядывали на меня с сомнением — успею ли я подписать все бумаги и присутствовать на получении ордеров, по тому, как они день ото дня все чаще замечали, что я лучше выгляжу и наверняка после новоселья поднимусь, отправлюсь на рыбалку, выходило, что ой как мало осталось мне быть с ними. Помнится, у нас на производстве в месткоме работал Могилкин Гроб Иванович — так его прозвали, на самом деле Глеб Иванович, по фамилии то ли Малинкин, то ли Мотылкин. Прозвали же потому, что его посылали навещать тяжелобольных. Посылали из-за его душевности, из-за отзывчивости, и, кроме того, болтали злые языки, из-за точного глазомера — безошибочно определял, какой длины в случае чего потребуется гроб. Выздоравливающие подтверждали, что ловили на себе его примеривавшийся прищур. Похожие прикидки замечал и я во взглядах врачей и родных. Сам уже не надеялся, что успею за ордером. Не знаю, почему не сказал, не описал того, что произошло на озерце под…анском, даже, наоборот, называл места по реке, где будто рыбачил, совсем по другую сторону города. То ли следовал запрету, то ли добровольно так поступал, надеясь, не оживет ли оглохшая степь.
Я дождался, она ожила. Я почувствовал, что оставленность кончилась, почувствовал, еще не отдавая себе отчета, так, возможно, настораживается собака, не понимая отчего. Только потом она начинает улавливать знакомые шаги хозяина.
Я дождался, за мной вернулись: мягко, как бы с сожалением о случившемся, с печалью и обещаниями. Нет, не думайте, что все обозначилось в четкой форме. Приходилось вам слышать момент подключения телефона — держите около уха мертвую, молчащую трубку, и вдруг она оживает, хотя и молчит по-прежнему. Я воспринял подключение всем телом, прежде чем осознал его, а обещания, сожаления — как живой пульсирующий фон в телефонной трубке. И снова призыв к поступкам, подталкивание. Стараюсь уловить подсказку, но ее нет. Должен сообразить сам? Фон как будто подтверждает, усиливаясь. Бежать из больницы? Фон глохнет вполовину. Оставаться в больнице до самого конца? Еще глуше. Значит, нет. Ага, выписаться? И да, и нет. Оказывается, выписаться, но не просто.
Дальше мы уже договариваемся быстрее. Проситься домой, а не попадать домой. Куда же?!!
