а когда ему захочется, ходит голым. Ты понимаешь? Именно поэтому чародей не стареет. Для тебя единый миг может затянуться на века, и сами звезды могут по блекнуть на небе прежде, чем вокруг тебя зажгут погребальный костер. И пространство – ничто для чародея: из любого места он может попасть всюду, куда пожелает. Может случиться так, что твой дом пройдет сквозь пространство и время, как гигантский паук на деревянных ногах, бредущий по мелководью. Или, возможно, он сам и не двинется с места, но заставит окружающий мир меняться до тех пор, пока Город Тростников не окажется где-то вдали, а ты не попадешь в далекие страны, где не знают твоего имени и оно ни у кого не будет вызывать ужаса.
В этот момент дом стал продолжением моего собственного тела, страшно израненного, наполненного множеством навязчивых голосов, искореженного болью, и я заставил его опоры-суставы двигаться, ковылять, ползти, так что заскрипели деревянные сваи и бревна. Медленно, с трудом, на пределе превозмогая боль, дом
– Отец, я ранен. Мне больно.
Он снова хотел заставить меня поднять руки, но, взяв меня за запястья, понял, что я не смогу этого сделать. От резкой боли я заскрипел зубами. Стрела выпала из подбородка, и по шее потекла кровь, Я вновь задохнулся от кашля, отплевываясь кровью отцу в лицо. Но он не испачкался. Кровь не коснулась его.
Я соединил ладони. Моих сил хватило лишь на это одно-единственное несложное действие. Я плотно прижал их друг к другу, через силу заставляя собственные мышцы действовать. Между ладонями вспыхнуло пламя, но я не дал ему взметнуться вверх, вместо этого загнал его внутрь, в собственное тело. Я чувствовал, как оно горит внутри меня. Я спокойно наблюдал, как отключается сознание и остатки сил покидают меня, когда языки оранжево-красного огня прорвались из ран в боку и в запястье, когда стрела в предплечье прогорела, рассыпавшись пеплом, когда языки пламени – вначале красные, затем желтые, белые, и, наконец, почти невидимые, голубые – лизали мне ноги. Огонь вырвался у меня изо рта, из дырки в щеке – настолько яркий, что мне пришлось закрыть глаза.
Он был холодным, обжигающе холодным.
Но все это было абстракцией, вещью далекой и туманной… А тут зашипели, испаряясь, мои слезы. Или это была кровь? А как насчет того, что чародеи не могут плакать?
– Ты воистину наполнен магией, – сказал отец, – ты горишь ею, ты прогорел дотла, и магия исцелила тебя, ты изменился, и теперь сама твоя плоть стала волшебной, сама кровь у тебя в венах стала волшебной.
Но я по-прежнему плакал. Ни один чародей не способен на это, напомнил я себе.
– Отец, я…
Стоны.
Он ушел.
Должно быть, тогда я потерял сознание.
Очнулся я много часов спустя, и долго не отводил глаз от неподвижных языков пламени, висевших в воздухе сусальным золотом.
Все мое тело онемело. Я подумал, что я плыву. На какой-то миг мне даже показалось, что я опять в погребальном судне.
Но я был один, совсем один в тихом безмолвном доме. Я заснул, и мне снова снился сон про цаплю, медленно бредущую по воде среди тростников.
Три брата проснулись во тьме, на гладком холодном каменном полу. Рядом в медной жаровне тлели угли. В тот же миг каждому из братьев вспомнилось и открылось очень многое: гром битв, огонь пожарищ, завывания духов, призванных зловещими чарами, и небеса, содрогнувшиеся от криков умирающих. Как в конце концов они трое, изможденные до предела, истратившие всю свою магию, лишившиеся и оружия, и доспехов, очутились здесь и лежали на полу во мгле, ожидая конца.
Но видение развеялось легкой дымкой, растаяв, как сон. В целом мире осталась лишь эта темная комната, медная жаровня и трое братьев, неподвижно лежавших на полу.
Вначале им не требовалось слов. Слабый след видения каким-то образом остался у них в голове, и они без труда обменивались мыслями. Образы летали от одного разума к другому, как морские волны, следующие одна за другой, то захлестывая берег, то отступая прочь.
Трое сидели во тьме без единой раны на теле, без доспехов и без оружия. Все трое были очень молоды, совсем мальчишки, но они были значительно старше, чем могло показаться на первый взгляд, – их разумы пытливо искали отражения и призраки минувших эпох, вспоминая себя в прошлых жизнях.
А когда их поиск был завершен, и ничто в прошлом – кем и когда кто из них был в ту или иную эпоху – не осталось сокрыто, старший из них – во все времена они признавали его за старшего – поднялся и вышел на балкон. Он взял стакан вина – каким-то образом он знал, что там есть стакан с вином, – выпил и швырнул его в черное ничто. Стакан сгинул бесследно без единого звука, даже не разбившись.
Тогда второй брат раздул угли в медной жаровне, и пламя взметнулось вверх, осветив всех троих: статных, большеглазых, безбородых, светлокожих, одетых во все белое.
– Давайте рассказывать истории, – предложил он, – чтобы победить страх и ночь.
Младший встрепенулся. Он был не столь отягощен воспоминаниями, как двое других, – он не прожил столько жизней. Если он и пробуждался вот так когда-то прежде, это было лишь однажды.
Он заговорил, и голос его звучал нежно и ласково:
– Я начну – заполню пустоту своим рассказом.
– Нет, начну рассказывать я, – возразил старший. – Это мое право.
– Ты будешь главным героем, – покачал головой младший брат. – Тебе предстоят великие дела.
Средний брат лишь кивнул, и старший уселся рядом с ним у огня. Тени вытянулись на голых стенах. Порыв сквозняка – и пламя заплясало вместе с тенями братьев.
