В 1935 и 1936 годах и в официальных кругах наметилась готовность к более решительной публичной критике антисемитизма. Этому содействовали два фактора.
1) Отношения с Германией приняли к этому времени несколько напряженный характер, и советское правительство оказывалось в выигрышном положении, противопоставляя чудовищному антисемитизму Гитлера свою принципиальную враждебность антисемитизму.
2) Растущая угроза со стороны гитлеровской Германии сказалась и на развитии второго фактора, усиливавшего анти-антисемитские настроения, но в основном он вырос из внутреннего развития Советского Союза. Советская политика переживала в середине 30-ых годов один из своих наиболее глубоких кризисов. Внутреннее развитие Советского Союза привело страну к альтернативе: либо постепенное ослабление диктатуры и переход к приближающимся к демократии формам государственности, либо консолидация диктатуры путем упрочения ее новой социальной основы, превращение диктатуры в законченную, тоталитарную диктатуру и освобождение ее от традиций героического периода революции (См. мою статью «Zur Demokratie oder zur plebiszitaeren Diktatur» в «Zeitschrift fuer Sozialismus» (редактор Рудольф Гильфердинг), Карлсбад, 1935 г., сентябрь-октябрь, стр. 792–801.).
1935 и 1936 годы были годами колебаний в рядах руководителей советской политики. В 1937 году колебания эти кончились в пользу второго, тоталитаристского решения, и это не только оказало роковое влияние на общее развитие страны, но и очень скоро сказалось усилением антисемитизма. Об этом еще будет речь впереди. Но пока — в 1935 и 1936 годах — в период, когда советское правительство только что провозгласило свою приверженность к вчера еще преследовавшейся, как контрреволюционная, идее всеобщего, прямого и равного избирательного права с тайной подачей голосов, — перед Советским Союзом неопределенно маячила перспектива демократической перестройки, будя в широких массах населения демократические надежды и настроения. В этой обстановке начинали сохнуть самые корни антисемитизма.
В качестве наглядной иллюстрации новой, более решительной официальной анти-антисемитской установки стоит отметить, что только теперь, наконец, был опубликован приведенный выше ответ Сталина на запрос ЕТА от января 1931 года. Интересна и речь Молотова, в рамках которой было оглашено это остававшееся в течение почти шести лет секретным заявление Сталина. Выступая на VIII Всесоюзном Съезде Советов в прениях о проекте новой конституции Советского Союза, Молотов противопоставил «каннибальской», антисемитской политике германского фашизма решительное заявление Сталина и затем и сам формулировал свое «отношение к еврейскому вопросу» («Правда» от 30-го ноября 1936 года.):
«Что бы ни говорили современные каннибалы из фашистских антисемитов, наши братские чувства к еврейскому народу определяются тем, что он породил гениального творца идей коммунистического освобождения человечества, научно овладевшего высшими достижениями германской культуры и культуры других народов, — Карла Маркса, что еврейский народ, наряду с самыми развитыми нациями, дал многочисленных крупнейших представителей науки, техники и искусства, дал много героев революционной борьбы против угнетателей трудящихся и в нашей стране выдвинул и выдвигает всё новых и новых замечательных, талантливейших руководителей и организаторов во всех отраслях строительства и защиты дела социализма. Всем этим определяется наше отношение к антисемитизму и к антисемитским зверствам, где бы они ни происходили…»
Это было исключительное по своей решительности, хотя по существу — по своей чисто утилитарной установке — и не очень удачное, заявление. Но прошло очень немного времени, и в официальных кругах и в стране начали складываться совсем иные настроения.
Новый подъем антисемитизма
Сейчас — ретроспективно — 1936/38 годы очень отчетливо встают перед нами, как решающий период в процессе формирования новой социальной структуры Советского Союза. В таких государствах, как СССР, роль государственной власти в развитии социальных процессов громадна. 1936 год был годом колебаний в руководящих коммунистических кругах. В уродливой обстановке однопартийного режима борьба тенденций в развитии страны находит свое отчетливое — и тоже уродливое — выражение в борьбе внутри правящей партии.
Постановка в августе 1936 года первого большого процесса коммунистической оппозиции (Зиновьева и др.), как процесса против «врагов народа», иностранных шпионов и пр., явно указывала, что чаша весов истории начинает склоняться в сторону тоталитаристского выхода из переживаемого страной и компартией кризиса. Но руководство компартии еще само не вполне отдавало себе отчет в этом, более глубоком смысле процесса Зиновьева и др., еще колебалось на историческом перекрестке, к которому подвело его предшествующее развитие. VIII съезд советов, принявший 7 декабря 1936 г. новую конституцию СССР, в основу которой, в отличие от ранее действовавшей конституции, был положен демократический принцип (правда, уже в самой конституции изуродованный), — был последним внешним выражением колебаний компартии перед окончательным поворотом на тоталитаристский путь.
В 1937 году этих колебаний уже не было. Исторический поворот совершился. В условиях коммунистической диктатуры внешним выражением этого поворота явилась небывалая по своему размаху «чистка» правящей партии (Уолтер Дуранти, многолетний московский корреспондент нескольких американских газет отнюдь не склонный к резкой критике советского режима и пользовавшийся в свое время симпатиями московских официозных кругов, пишет в своей книге «USSR. The Story of Soviet Russia», Philadelphia-New York, 1944, pp. 227–228:
«Число смертей выражалось тысячами, число сосланных сотнями тысяч. Цифры эти не поддаются проверке, но известно, что от двух третей до трех четвертей руководящего персонала в Советской России было «вычищено», т. е. исключено из партии и во многих случаях казнено.
Это уже была не чистка, какие партии знала и раньше, это было паническое безумие, направлявшее свои удары направо и налево почти наугад. Статистические итоги этих событий были ужасны:
Две трети советского дипломатического корпуса, — послы, посланники, советники посольств, — были «ликвидированы», т. е. либо было сообщено, что они расстреляны, либо они просто исчезли.
Не менее значительны были потери в среде высшего командного состава армии и флота. Достаточно сказать, что из восьми высших офицеров, судивших Тухачевского и генералов в июне 1937 года, только один, маршал Буденный, остается в живых. Остальные были ликвидированы, кроме казачьего генерала Горбачева, умершего естественной смертью.
Из состава Совета Народных Комиссаров, насчитывавшего в конце 1936 года 21 члена, через два года оставалось только пять человек. Один, Орджоникидзе, умер, а остальные либо были расстреляны, либо исчезли.
В ЦК ВКП в начале 1934 г. были избраны 71 человек. В конце 1938 года из них оставались лишь 21. Трое к этому времени умерли естественной смертью; один, Киров, был убит; тридцать шесть исчезли; один, Гамарник, покончил самоубийством; о девяти было сообщено, что они были расстреляны.
В городе Киеве за период с августа 1937 года по июнь 1938 года, как официально было сообщено, более половины членов компартии было вычищено.
О других больших городах такого рода сообщений не публиковалось, но известно, что процент исключенных был в них приблизительно такой же».), фактическое уничтожение старой и создание вместо нее (под старым названием) новой компартии, новой по своему социальному составу, по своей идеологии, по своим социальным и политическим тенденциям. Это был очень болезненный процесс, обеспечивающий консолидацию компартии, как орудия политического и социального господства «обновленной» партийной и советской бюрократии. (Это изменение социального лица компартии лучше всего можно иллюстрировать анализом данных о составе компартии, опубликованных в докладах мандатных комиссий последних двух партийных съездов — 17-го в январе-феврале 1934 года, последнего съезда ВКП перед большой чисткой, и 18-го в марте 1939 года, первого съезда партии после чистки. В другом месте я писал об этом:
