которого только для того, чтобы прятать мысли: ловко выбрал он время, когда сказать такую новость. Он, Чандра Босс, будет валяться, как свинья, высыпаться до завтрашнего дня, а у него под самым носом это ракообразное, этот слизняк Саиб Шамун отправится свергать большевиков в Туркестан.
Черт побери, а все-таки он хоть и носит эту проклятую чалму, хоть и вынужден разыгрывать какого- то там грязного индуса, но он-то белый человек, представитель высшей расы…
Уткнувшись тяжелой головой в столик, Чандра Босс захрапел.
Глава тридцать четвертая
Ворота шейх Джалял
Да будет высок холм, на который ты взошел!
Сидевший на помосте чайханы старик с красным лоснящимся лицом жадно смотрел на подъехавших всадников. Сгорая от любопытства, он откинулся назад. Поразительно, каким чудом он не падал в уличную грязь. Более того, он держал в руках пиалу с чаем и не пролил ни одной капли, хотя буквально балансировал на самом краешке доски.
— Оторвешься от задницы, — любезно сказал ему Юнус Нуритдинов, — пузо без зада не может существовать.
Неожиданная постановка вопроса так поразила краснолицего, что он выпрямился и принял нормальное положение. Выпучив глаза, он только пробормотал от неожиданности: «Оббо!» — что выражало крайнее изумление.
— Словцо, посыпанное красным перцем, сдобренное чесноком, настоянное на уксусе, очищает заплывшие жиром мозги соглядатаев, — с усмешкой проговорил Юнус, погоняя коня.
«Датаев… датаев!» — гулко отдалось эхо в темной глубине массивных сводов ворот Шейх Джалял, под аккомпанемент бряцания ключей и засовов, которыми уже орудовал богатырски сложенный привратник.
Слово «соглядатай» не предназначалось для ушей краснорожего, но он почуял что-то неприятное в словах Юнуса и, вытянув шею, старался расслышать, о чем говорят около ворот. Казалось, что уши его стали длиннее и шевелятся. Вся физиономия его выражала вопрос: «Кто? Куда?» Он даже не заметил, как из узкой улицы один за другим выезжали все новые и новые всадники.
Послышался богатырский зевок с подвыванием и оханием. Из башни вылез приземистый, во всю ширину дверки, косматый дядька, в котором бывалый Юнус сразу же узнал смотрителя ворот, еще верой и правдой служившего эмиру. Смотритель шевелил плечами, хлопал себя по бедрам руками, стараясь размять тело, разморенное здоровым предутренним сном. Факел, воткнутый в кирпичной кладке башни, чадил и коптил, с треском сыпал на головы людей горячие искры. Тысячи раз на своем веку Юнус проходил под сводами ворот Шейх Джалял, и всегда провал их казался ему черной пастью, а зубцы наверху — спинным гребнем дракона, разлегшегося на городской стене. Тысячу раз проходил здесь Юнус, и тысячу раз душа его сжималась, а сердце падало, потому что ворота ему напоминали об эмире. И каждый раз он чувствовал себя в этих воротах ничтожной козявкой в драконовой пасти.
А сейчас иное. Сейчас Юнус подъехал к воротам Шейх Джалял гордо, на добротном коне, смело, как батыр, которому нечего страшиться.
— Мандат есть? — загудел смотритель.
— Раньше, при эмире, ты требовал фирман, друг, а теперь тебе мандат понадобился?! — подмигнув, сказал Юнус.
— Ну, ну… я служащий Народной республики… Давай бумагу!
— На, смотри, настоящий, свеженький мандат, только не ослепни от звезды. — Юнус протянул смотрителю сложенный вчетверо листок.
— Мне что звезда, что другое — все равно, лишь бы мандат.
Юнус оглянулся и удовлетворенно хмыкнул. Вся площадь перед воротами уже заполнилась бойцами добровольческого отряда. Кони, свежие, здоровые, изрыгая ноздрями облачка пара, никак не стояли на месте и играючи покусывали друг друга. Бойцы сидели крепко, важно в седлах и хмуро поглядывали на ворота, на смотрителя и покрикивали на коней: «Эй, хватит баловаться!»
Краснорожий при виде стольких всадников начал проявлять все большее беспокойство.
Богатырь привратник еще возился с запорами, а смотритель ворот, приблизив мандат к самому шипящему, плюющемуся пламени факела, разбирал написанное по складам, связывая, точно ученик- приготовишка, слоги в слова, чмокал губами, снова начинал разбирать уже прочитанные слова, очевидно ничего не понимая, — такой уж, видно, был он грамотей. Он испуганно поглядывал на Юнуса, на все надвигающихся всадников и старался поймать взгляд краснолицего, который так подался всем туловищем вперед, что еще немного — и свалился бы с помоста прямо под копыта коней.
У подножия входных зубчатых башен, нахохлившись, дремали, сидя на корточках, сарбазы Народной республики в мерлушковых облезлых шапках и мятых солдатских шинелях. Между ног в изорванных обмотках и американских покоробившихся ботинках сарбазы зажимали берданки, боясь прикоснуться рукой к застывшему на морозе дулу. Неестественно закинув голову и прижавшись щекой к изъеденным солью кирпичам, точно к мягкой подушке, спал бородатый начальник караула, и из его наивно приоткрытого рта вырывался громоподобный храп. На кирпичных пыльных, замусоренных ступеньках, ведших к входам в башни, завернувши головы халатами, также храпели не то сарбазы, не то просто горожане, нашедшие под сводами ворот прибежище на ночь.
Смотритель читал мандат.
Стрельчатые башни и портал все отчетливее вырезывались затейливым узором на просветлевшем небе.
Ветер то резко-холодными, морозными, то теплыми, явно весенними порывами дул сквозь зубцы и криво пробитые в черепичной кладке бойницы, из которых столетиями защитники города пускали густоперые стрелы и пули во врагов. Сиротливо дребезжал на ветру надломанный флагшток с громко хлопающим плещущимся флагом, ни цвета, ни рисунка которого в предутреннем сумраке невозможно было разглядеть.
Багровые блики от факела метались по выщербленным кирпичам башен, по булыжнику мостовой, по тонкому ледку, затянувшему за ночь лужи, по комьям густой, спекшейся с овечьим калом и лошадиным навозом грязи. Из черного провала низкой дверки тянуло теплом, угаром, плесенью и терпким потом ватных, давно не стиранных халатов.
Ворота Шейх Джалял, как и все другие ворота в бухарской стене, обветшали, порастрескались. Давно уже следовало их снести. Узкие, неудобные, они мешали движению повозок, караванов, стесняли проезд. Издавна в стене, окружающей Бухару, существовало немало проломов и дыр, через которые еще во времена эмира по ночам пробирались разные люди, «Ворота для честных людей», — говорили бухарцы, и они были правы. Ворота построили эмиры на всех многочисленных дорогах, вливающихся со всех сторон в шумную торговую Бухару, чтобы взимать подати и пошлины с торгового люда. Бокастые, пузатые башни стояли незыблемо. Между ними низкие, из крепко сбитых толстых досок створки, скрипя, открывались перед многими эмирами, кости которых давно уже гнили в мазаре Богаутдин.
Все выглядело мрачно, громоздко, неуклюже и казалось трудно одолимым, конечно, если нет самой что ни на есть плохонькой пушки. Ни одни из ворот Бухары не выдержали штурма в достопамятный 1920 год. Но и после революции, в силу традиции и старинных привычек, по приказу правительства Бухары ворота на ночь запирались, хоть в этом никакой нужды и не было.
Застоявшиеся кони нетерпеливо бряцали сбруей, ржали, били копытами землю. Люди спешились и разминали застывшие ноги, а смотритель ворот все еще мял мандат и шевелил губами, пытаясь проникнуть в смысл его содержания и нетерпеливо поглядывая на краснорожего старика.
Помост чайханы почти вплотную упирался в одну из башен ворот. Смотрителю ворот и краснорожему
