первосортным конским составом, пулеметами, артиллерией (здесь он тоже состроил кокетливую мину, но по другому поводу: намекая на помощь извне, он не желал раскрываться полностью перед высоким гостем). Но цифр Арипов не называл, и, видимо, назвать не был в состоянии. И совсем уж бахвальством прозвучало его утверждение, что достаточно ему, Арипову, сегодня подать знак, «зажечь костры ненависти», как заработают хорошо отточенные ножи и через минуту не останется ни одного большевика в городе Бухаре в живых. Энвербей едва не задал вопрос: «Что же вам мешает?» Глядя на припухшее от ночных кутежей и пьянства лицо Арипова, его мокрые, расшлепанные губы сластолюбца, круглый выпирающий живот, он уже понял, с кем имеет дело. Обстоятельства требовали от Энвербея жить со всеми в добром согласии. Когда он ехал в Бухару, его заверяли, что весь народ полон ненависти к большевикам, что сотни тысяч вооруженных воинов ислама сражаются против Красной Армии, что почтенные люди — купцы, баи, помещики — проникнуты возвышенными принципами и отдают на священную войну против большевизма свои капиталы до последней теньги. На месте — в Бухаре — все оказалось иначе.
Все в Бухаре на словах держались очень воинственно, клялись поднять меч против большевиков, но сами и в глаза не видели ни меча, ни винтовки. Байские сыпки, торгаши, они вздрагивали при винтовочном выстреле.
Живший тайно на квартире военного назира Заки Валидов, с которым он уже неоднократно встречался, мало-помалу, очень осторожно и нерешительно, но все же в конце концов открыл Энвербею глаза на истинное положение вещей. После бегства эмира джадиды решили, что революция кончилась. Революция, по их мнению, состояла в том, что вся политическая власть, все эмирские посты, все ценности, все богатства переходили от эмира и его клики в руки джадидов. Они боролись за «свободу процветания местного капитала». До свержения эмира джадиды провозглашали высокие идеалы, кричали о политических свободах, о законном гражданском судопроизводстве, о просвещении, о создании государственного бюджета и даже о земле для крестьян. Сейчас джадиды забыли все свои обещания. В правительстве заседали представители именитого купечества, торговцы хлопком, каракулем, мануфактурой. Они делили доходы, товары, лакомые куски. Они рвались торговать с заграницей. Днем и ночью им мерещились длинные рубли. Они набросились на Энвербея с вопросами, сколько он возьмет каракулевых шкурок по сходной цене. Нельзя ли как-нибудь сбыть лежалый хлопок. Можно уступить со скидкой. На складах много шелка-сырца. Говорят, Германия дает хорошую цену. Нельзя ли достать вагонов двести мануфактуры? Они суетились, переговаривались, не стесняясь присутствия Энвербея, перепродавали целые партии товаров, хлопали по рукам, а вечером спешили на пиршества, где обжирались до желудочных колик, опивались вином и водкой, где ломались в чувственных плясках бачи из эмирского гарема. Все эти «деятели» с интересом смотрели на Энвербея в упор, разглядывали его, делали бесцеремонно замечания о нем, о его внешности. «Молод еще, безбород, щуплый какой-то, нет солидности», — сам слышал он о себе не раз.
Энвербей разъяснил почетным представителям коммерческих кругов, что в Германии помнят о старых друзьях в Бухаре. Промышленники и банкиры Берлина богаты и могущественны, в их руках огромные капиталы. Когда он, Энвер, покидал Германию, они просили передать, что всегда готовы пойти навстречу и помочь бухарским торговцам и промышленникам, попавшим в тяжелое положение из-за большевиков. Для связи они назвали уполномоченного кишечной фирмы герр Шмидта и К° — Зигфрида Неймана, уроженца Туркестана, отлично знающего местные языки. Что касается золота и товаров, то лучше всего связаться с отделением вновь созданного в 1919 году германо-персидского общества «Дейтч-ираниен» в Мешхеде и там получить кредиты под верное обеспечение. Он советует искать деловые связи именно с немцами. Англичане всегда оказывались врагами ислама. Вспомните унижение Турции, жестокости в Иране, Афганистане; вспомните ужасную участь несчастных миллионов мусульман Пенджаба, Лахора. Немцы же всегда предъявляли доказательства своего расположения к мусульманству, и недаром сам император Вильгельм II провозгласил с порога мечети Дамаска хутбу: «Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его!»
Слова Энвера вызвали разочарование, полное разочарование, когда джадидские главари узнали, что он не собирается покупать товары или продавать что-нибудь. Они сразу же отвернулись от него. Он попытался возмутиться, но тогда иттихадист из Ташкента пояснил ему: «С вашим уходом из турецкого правительства, с появлением Кемаля джадиды перестали надеяться на помощь Турции в борьбе против большевизма. Мы смотрим теперь на Англию». Энвербей сразу же насторожился:
— Я же высказал вам свое отношение к англичанам!
— Никогда не брезгуй врагом, если можно получить пользу, — туманно заметил иттихадист, — кажется, так говорил и пророк.
Но он не стал вдаваться в подробности. Он видел, что при упоминании об Англии лицо Энвербея изменилось, и перевел разговор на менее щекотливые темы. Он сообщил, что в Фергане разворачиваются большие события. Басмачество оживилось. Есть основания считать, что полная победа близится.
— Сколько красных войск в Туркестане? — резко спросил Энвербей.
Молчавший до сих пор назир внутренних дел Рауф Нукрат не совсем уверенно назвал цифры. Энвербей вспылил:
— Какая-то горсточка держит в подчинении десять миллионов мусульман!.. Народ, имеющий древние воинственные традиции!
— Но вы, — вкрадчиво заметил Нукрат, — не учитываете одного: яд большевизма проник глубоко в сердца простонародья. Нечестивое учение Ленина…
— Я не желаю слышать о Ленине, — прохрипел Энвербей. — Вы, вы виноваты в создавшемся положении, вы сидите сложа руки, вы позволили разврату расползтись по всей стране подобно чуме.
— Простите, — проговорил медленно Заки Валидов, — господин Нукрат не заслужил слов осуждения. Господин Нукрат очень умело использует свое положение назира и председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией… — И он расхохотался. — Он наш чека! Хо-хо-хо. Большевики воображают, что господин Нукрат их верный друг, что он… хо-хо-хо… большевик, а он…
Но смеялся Заки Валидов недолго. Он заметил, что Энвербей даже не улыбнулся, и заговорил о другом. Он признал, что положение в Бухаре тревожное.
— Увы, чернь отравлена идеями… э… э… чернь не пойдет добровольно за нами. Никого мы сейчас не обманем зеленым знаменем пророка. Тысячу лет наше духовенство своим развратным поведением вызывало насмешки, презрение народа. И нам теперь не верят. Все эти батраки, чайрикеры, безземельный сброд, недавние рабы жадно разевают свои пасти на земельные владения почтенных баев, помещиков, арбобов, на имущество, принадлежащее вакуфам. Нищие ремесленники, голодранцы — рабочие заводов, железной дороги берут пример с русских рабочих. Проклятие!
Энвербей враждебно молчал.
Помявшись и покряхтев, снова заговорил военный назир Арипов:
— Обстановка такова… — Он опять употребил русское выражение, слышанное им от советских командиров. — Все попытки организовать движение против Советов здесь, в Бухаре, и в окрестностях обречены…
Он заколебался. Как он мог сказать, что джадиды боятся войны. Они с ужасом думали, а вдруг в Бухаре и в окрестностях ее начнутся военные действия. И даже не военные действия сами по себе их волновали, а то, что могут пострадать их богатства, — мануфактура, чай, другие товары, которые они успели нахапать в первые месяцы после революции. И наконец, они просто трусили, дрожали за свою шкуру. Они обнаглели, они хвастались, что всесильны, но от одного упоминания о Бухарской компартии им делалось нехорошо. Вот откуда грозила настоящая опасность. Нет, надо отвести от себя беду. Арипов вздохнул, по Нукрат не дал ему продолжать и прервал его:
— Вам, ваше превосходительство, надо направить свои взоры на Восток… на горную страну, лежащую у подножия Памира… О, там народ хранит мусульманство в чистоте, там народ, не развращенный заразными веяниями, неверием, народ простой, подобный первым последователям основателя нашей священной религии пророка Мухаммеда, да произносят имя его с трепетом, народ воинственный и храбрый…
С большим пылом он доказывал, что все обстоятельства складываются в пользу его предложения: близость горной страны к Фергане, охваченной басмачеством, близость к государственной границе, возможность получения помощи от английских друзей… и многое другое…
Энвербей смотрел на собеседников почти с ненавистью. Они сидели перед ним благообразные, с маленькими холеными бородками, с трусливыми глазами. Они тихо и почти нежно произносили слова,
