обгоревшими усами, задыхаясь от едкого, бившего в лицо дыма, он боролся с огнем.
— Бежим!.. Сейчас ухнет! — закричал Хайрулла и нырнул на четвереньках под вагон.
Шатаясь и охая, Кузьма полез в бушующий огонь.
Не обращая внимания на нестерпимый жар, прикрыв только глаза рукавом, он шарил по земле рукой.
— Где она? — бормотал он. — Где она? Трибунал будет.
Наконец пальцы его нащупали в дыму горячее дуло винтовки. Он схватил ее с радостным воплем. Но он не побежал, а продолжал шарить. Только найдя вторую винтовку, он выбрался из огня и пошел. Кузьма стонал и охал, руки его нестерпимо жгла боль, но винтовки держал он крепко. Он не чувствовал, что одежда на нем горит и что он превратился в дымящийся факел. Лишь пройдя немного, он вдруг ощутил жжение и боль в спине. Вскрикнув, он бережно прислонил винтовки к вагону и только тогда стащил горящую рубаху.
Теперь он обернулся. Оба состава заволокло клубами черного и жирного дыма, из которого вырывались густо-красные языки огня. Где-то кричали люди.
— Пропал, пропал боец Седых… — пробормотал, едва шевеля вздувшимися пузырем губами, Кузьма и, подхватив винтовки, побежал через пути.
Сзади оглушительно рвануло. Кузьма споткнулся и упал.
Всю ночь проворочался Кузьма Седых на холодном поту гауптвахты и не мог заснуть. И не то чтобы саднившие ожоги мешали. Боль — дело привычное.
Думы разные лезли в голову, видения. Только смежит веки — и сразу же сугроб под пихтой, а из сугроба медведица, лапы раскинет и лезет помять, поломать. Тьфу ты. Смотришь — то Дарья Анисимовна, лесовичка, охотница с реки Алдан, вдова промысловика одного. Сгиб на перевале Чульман, зарезали человека. Ну, Дарья Анисимовна все норовила оженить на себе Кузьму. Тогда говорила: «Не уходи от меня… Куда ты без меня? Пропадешь». Напророчила.
Со злобой в который раз открыл глаза Седых.
Было темно, жгло руки, лицо, а ноги стыли. Эк угораздило его, старого сибиряка, охотника, опростоволоситься. Огоньком поиграл, точно мальчишка.
Он уткнул голову в ладони и зарычал зверем.
Кто-то скребся в дверь.
Седых поднял голову и прислушался: не показалось ли?
Рядом храпел, всхлипывая во сне, Хайрулла.
Сибиряк вскочил и застонал: так резануло в закоченевших ногах.
За дверью сразу же стихло. Через минуту снова заскребли. Седых опустился на пол и ползком подобрался к порогу.
— Кто? — спросил Седых. — Кто там?
— Тсс, это я, Иргаш… — зашипел голос снаружи. — Хайрулла? Живой?
Говорили по-татарски, а Седых знал хорошо татарский язык и поспешил ответить:
— Хайрулла спит.
Но Хайрулла был уже рядом и, тяжело дыша, забормотал быстро, невнятно:
— Я, я здесь Это ты, Иргаш? Открывай.
— Сейчас… Замок тут, шайтан замок.
Дверь трещала, скрипела.
— Помогай, — прошептал Хайрулла и завозился у двери.
— Куда! — вдруг сообразил Кузьма и, нащупав в темноте спину Хайруллы, схватил его за плечи. Но тот вывернулся и отвалился в сторону.
— Уйдем… ночь, — забормотал Хайрулла, — никто не увидит.
— Куда уйдем? — спросил Кузьма. Перед мысленным взором его встали припорошенные снежком желтые голые сопки, глинобитные мазанки, белые твердые тропы. «Бежать? Куда? До Сибири тыщи верст…»
Тяжело сопя, Хайрулла молчал.
— Куда? К басмачам? — вдруг зло крикнул Кузьма и, протянув руки, начал шарить в темноте. — К бандюкам сманиваешь, я тебя, гада!
— Тише! — шепнул голос из-за двери.
— Не надо, не кричи, — простонал рядом Хайрулла, — послушай меня! Я мусульманин, они мусульмане, я договорюсь.
— Вот какой ты! — снова крикнул Кузьма. — Сейчас я тебя придушу, гад.
— Но, но, — увертываясь, пищал Хайрулла, — все равно к стенке.
— А вот я тебя! — Кузьма загнал Хайруллу в угол.
В возне они не слышали, как удалились тихие шаги.
— Н-ничего, — рычал Кузьма. Он разгорелся, и ему стало даже весело. — Ничего, друг Хайрулла, сейчас я тебе ребра то помну.
— Хватит, — визжал Хайрулла.
— Будешь бегать? С басмачами снюхался? Своих почуял. «Я мусульманин, они мусульмане». Гад!
— Отпусти!
Стало жарко Кузьме, он отпустил Хайруллу, подошел к двери, потрогал доски.
— То-то же, — сказал он удовлетворенно, — махорочки бы. — Помолчав, спросил: — Кто был? Дружок, что ли? — И так как Хайрулла не отвечал, он заговорил, ни к кому не обращаясь: — Умел проштрафиться — умей и отвечать. А то к басмачам, к гадам. Переметнуться захотел… Эх ты, собачья морда… мы таких в Сибири на морозец голышмя да водой.
Из угла, где сидел Хайрулла, слышались тихие всхлипывания:
— Жить лучше… жить лучше!
— Ну, ну, не хнычь. Бог не выдаст — свинья не съест.
На всякий случай Кузьма сел у двери и прислонился к ней спиной. Он так и вывалился наружу, когда утром ее открыл начальник караула, чтобы вести арестованных в трибунал.
Революционный военный трибунал заседал прямо на перроне перед открытым вокзалом, потрепанным взрывом. Окна зияли выбитыми стеклами. Верхняя часть станционного купола закоптела, с лицевой стороны вокзала часть карниза обвалилась. Удивительно, как вообще уцелели станционные постройки, когда в течение почти получаса рядом рвались артиллерийские снаряды двух эшелонов.
Перрон прибрали и подмели, но на путях, насколько глаз хватал, валялись покореженные взрывом, по черневшие остовы вагонов, чугунные скаты, обугленное дерево.
Хайруллу и Кузьму вели под конвоем. Ветер рвал на них шинелишки и задувал прямо в лицо запахи дыма, горелого железа, мазута.
— Вишь ты, наделали делов, — сказал мрачно Кузьма.
Понурившийся, едва передвигавший ноги в стоптанных американских ботинках, Хайрулла отвернулся от путей. Только конвойный — венгр из бывших военнопленных, Матьяш, — оскалил белые зубы и почти весело сказал:
— Такую шкоду наделали. Паприкахун настоящий… повесить вас за ноги!..
И снова усмехнулся. Другие конвойные не смеялись, так как не знали, что «паприкахун» — это пряное, жгучее блюдо из курицы и кайенского перца. Поэтому шутка Матьяша ни до кого не дошла.
За столом, накрытым красным плакатом так, что видна была только часть лозунга «Да здравств…», сидели уже командиры, а перед ними и вокруг них на скамьях, на досках, на обломках вагонов расположились бойцы гарнизона, жители города Карши, железнодорожники, дехкане из привокзальных кишлаков Бишкора, Гунгана.
— Гады!.. — крикнул кто-то. И толпа вскочила и закричала в один голос: «Гады!» Все стучали сапогами, прикладами винтовок о затвердевшую, схваченную морозцем землю. Все обрадовались возможности пошуметь, размяться, согреться.
Упершись взглядом в красный плакат на столе, Седых думал: «Кричат, лают правильно!»
Заговорил командир, председатель трибунала.
— Именем Советской республики, рабочих и крестьян…
