сожженные танки, тоже разрисованные крестами. Их соседство с обелисками порождало у Штейнборна неприятные чувства: картина эта казалась ему неестественной, нарочитой. Не отнимая от глаз бинокля, генерал спросил:
- Вилли, почему так много памятников? Это кладбище, что ли?
- В известном смысле - да, Курт, старое воинское кладбище. Впрочем, и новое. Здесь русские проиграли битву французам.
Генерал хотел сказать, что история повторяется, но вид сгоревших танков среди обелисков и многозначительная фраза Гальвица о новом кладбище его смущали, и он сказал с иронией:
- А потом, Вилли, Наполеон занял Москву…
- Был большой пожар. Москва горела несколько суток и никто огонь не тушил. Некому было. А после - отход и гибель великой армии, - продолжил Гальвиц и внимательно посмотрел на генерала.
Штейнборн опустил бинокль, и взгляды их столкнулись: полный раздумий и сомнений взгляд доктора и надменно-саркастический взгляд генерала. Между ними произошел мгновенный диалог без слов, сложный и тайный, острый и ожесточенный. Продолжать его было рискованно, и генерал сказал:
- Нет, господин доктор, история не повторится, и пожара на этот раз не будет. Все произойдет наоборот: то, что когда-то не сумел довершить огонь, теперь довершит вода. Так решил фюрер - Москва будет затоплена… А сейчас - на Можайск… - Он решительно шагнул к машине.
- Послушай, Курт, - заговорил Гальвиц, садясь в генеральский 'мерседес', - я предлагаю сделать маленький крюк. В Можайск мы успеем. Это задержит нас всего на полчаса. Я хочу проехать в центр Бородинского поля и сфотографировать тебя на командном пункте Наполеона. Там тоже есть памятник. Тут недалеко.
Сфотографироваться на командном пункте Наполеона! Эта блестящая идея пришлась по душе молодому тщеславному генералу, и он решительно сказал:
- Поехали.
Они свернули направо к Семеновскому: впереди 'мерседеса' шел танк Штейнборна, позади бронетранспортер с личной охраной. Генерал был возбужден. Задумчиво-созерцательный вид доктора ему не нравился, он ловил тревожный, подавленный взгляд Гальвица, скользящий по сожженным танкам, и пытался приподнятым, бодряческим разговором отвлечь его от неприятного, рассеять тягостные мысли.
- Война, дорогой Вилли, всегда влекла за собой жертвы. Победа дается дорогой ценой, и чем выше цепа, тем ярче ореол славы. Судя по этим памятникам, в битве с Наполеоном русские дорого заплатили за свою победу.
- А стоит ли ворошить прах древних, генерал?
Штейнборн не ответил. Мысли его, как и взгляд, не задерживались на одном предмете: они сновали, суетились торопливо и возбужденно. Впереди показалось ярко-красное здание.
- Это что за церковь? - Генерал кивнул на громаду Спасо-Бородинского монастыря.
Гальвиц неопределенно пожал плечами: к чему этот вопрос? Разве мало в России церквей? Не в этом суть. Его воображение поразила поистине жуткая картина, открывшаяся перед Багратионовыми флешами: кладбище немецких танков и бронетранспортеров. Такого он еще не видел. Черные стальные гробы на белом фоне среди горделиво сверкающих обелисков. Они - как вызов, как роковое напоминание.
Навстречу им по дороге от Шевардино двигалась колонна немецких солдат, съежившихся на морозе, обутых и одетых кто во что горазд. Поверх пилоток - женские платки, шарфы и разное тряпье. Они шли, зябко скрючившись, засунув руки в рукава и карманы, притопывая окоченевшими ногами. Впереди колонны звучно поскрипывала полозьями подвода, в которой лежали лопаты, кирки и топоры. 'Красочное, символическое шествие', - подумал Гальвиц. Ему живо вспомнилась литография, изображавшая бегство Наполеона из России, и он обратился к генералу, кивая на солдат:
- Что за сброд, Курт?
Штейнборн остановил свой 'мерседес'. Шедший впереди колонны, похожий на огородное пугало фельдфебель в нахлобученной большой рыжей шапке-ушанке, реквизированной, должно быть, у какого-то колхозного сторожа, подал колонне команду 'Смирно' и суетливо подбежал с рапортом, из которого генерал и доктор поняли, что это похоронная команда. Лицо Штейнборна исказила пренебрежительная гримаса. Настроение у него было испорчено. И не сейчас, а несколькими минутами раньше, когда он, как и Гальвиц, увидал кладбище танков перед Спасо-Бородинским монастырем. Встреча с похоронной командой изорвала генерала. Он вышел из машины и грубо сорвал с тонкой длинной шеи фельдфебеля грязный, поношенный шарф, процедив сквозь зубы:
- Вы позорите доблестную армию фюрера, скоты. Посмотрите, на кого вы похожи… бродяги- гробокопатели…
И в этот самый момент из подбитого немецкого танка, стоящего в полуторастах метрах от дороги, ударил пулемет, прострочил длинной, непрерывной строчкой по генеральской машине и по колонне. Генерал и фельдфебель упали одновременно, ухватившись друг за друга в предсмертной агонии. Несколько солдат в колонне тоже замертво упали на дорогу, другие с криком шарахнулись в сторону. Мотор бронетранспортера дико взревел, двигаться вперед было нельзя: мешал 'мерседес' и упавшие на дорогу солдаты. Водитель попытался дать задний ход, но тут же один за другим прогремели два орудийных выстрела; первый снаряд пролетел над машиной, второй, легко прошив бортовую броню, разорвался внутри бронетранспортера.
И тогда из железной утробы транспортера начали вываливаться окровавленные солдаты из охраны генерала.
Вилли Гальвиц видел, как упали генерал и фельдфебель. Сначала он ничего не понял и хотел броситься им на помощь, но, поддаваясь инстинкту самосохранения, открыл дверцу машины с противоположной стороны и тут же увидел, как в колонне гробовщиков один за другим падают сраженные солдаты, а другие просто ложатся наземь, чтобы спастись. И он тоже лег, распластавшись на рыхлом снегу. И это его уберегло, потому что третий снаряд угодил в 'мерседес', и генеральская машина вспыхнула, как коробка спичек. Гальвиц, спасаясь от близкого огня, торопливо начал отползать в сторону от дороги. Он уже не думал в эти трагические для него минуты ни о своем друге Штейнборне, ни о кладбище танков и гранитных обелисках, ни о замертво упавших на дорогу солдатах, позорящих армию фюрера. Он думал только об одном: уцелеть, остаться в живых.
Шедший впереди танк командира дивизии остановился, как только прострочила пулеметная очередь. А после удара пушки по бронетранспортеру командир генеральского танка понял, откуда стреляют, быстро развернул башню и подряд влепил в такой же, как и его, в свой, отечественный, но взбесившийся танк три снаряда. Он стрелял бы и еще, но в этом уже не было необходимости: 'бешеный' танк был охвачен пламенем и окутан черным дымом, ровным столбом потянувшимся в блеклое морозное небо.
Кузьма Акулов, смертельно раненный в грудь горячим осколком снаряда, разорвавшегося внутри танка, оставлял этот мир спокойно и легко. Он исполнил то, что задумал, рассчитался с врагом сполна, и ему было только немного обидно, что ни подполковник Макаров, ни Елисей Цымбарев не могли видеть, как горели генеральская машина и бронетранспортер и как падали под свинцовым ливнем его пулемета фашисты в центре Бородинского поля.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Слава Макаров лежал в той же палате, в которой незадолго до этого лежал его дядя Игорь, и Варя по-прежнему большую часть времени проводила в госпитале, в свою квартиру не заходила, ночевала либо у родителей мужа, либо у своих на Верхней Масловке: Вера Ильинична постоянно справлялась о здоровье внука. Рана Святослава заживала быстро, и Святослав, как когда-то Игорь, за полночь засиживался в полутемном коридоре у столика, освещенного настольной лампой, и рассказывал Варе о делах фронтовых. И хоть недолго ему пришлось воевать, но рассказать было что.
Оказывается, курсант Макаров и ополченец Остапов воевали в одном сводном отряде в районе Утицы, Артемки, у самого Бородинского поля, а встретились друг с другом лишь за день до того трагического
