- Катя, сегодня суббота, верно? У тебя какие планы на ближайшие два-три часа?
- А что, папа? Ты собираешься что-нибудь предложить?..
- Погода сегодня дивная. Напоминает бабье лето.
- Да, на улице хорошо: скорей золотая осень, чем бабье лето. Ну и что?
Цымбалов повернулся лицом к дочери, посмотрел на нее ласково и тепло, ответил:
- Было бы неплохо, если б ты села за баранку и показала отцу своему Москву. Я давно об этом мечтаю.
- И маму возьмем?
- На этот раз нет: хочу побыть один. Совершенно один. Ты не в счет, ты извозчик.
Через полчаса они уже были возле гостиницы 'Россия'. Цымбалов попросил дочь ожидать его у подъезда гостиницы, а сам пошел пешочком вокруг огромнейшего здания, легкого и светлого, несмотря на многоэтажность.
Стоял один из тех последних дней осени, когда небо, сквозное и прозрачное, излучает на землю легкость и покой, когда лучи солнца не столько греют, сколько ласкают, когда воздух неподвижен и чист и в нем бродят особые, присущие только осени запахи увядания; когда деревья, исключая разве зеленые еще тополя, принарядясь в яркий багрянец, затаились в торжественном ожидании, чтобы в последний раз блеснуть перед тем, как золотая вьюга разметет их праздничный убор.
Хороша Москва в такие дни, великолепна. Цымбалов любил столицу именно в пору золотой осени. Стоя у гранитного парапета набережной Москвы-реки, он любовался величавостью Кремля и звонкой строгостью и радушием гостиницы 'Россия', так легко и быстро вписавшейся в общий ансамбль центра столицы. Охватившие ее полукольцом древние церквушки, подновленные, чистенькие, сверкая золотом маковок, казались Цымбалову то сторожевыми заставами, напоминающими башни Кремля, то гостями из древней Руси, пришедшими навестить своих далеких потомков. Как хорошо, что их не сломали, сохранили как реликвии прошлого. Само название гостиницы - 'Россия' - требовало свидетелей минувших времен. Здесь, как нигде более, царствовала гармония единства старины и современности, преемственность традиций. И золотистые березки на изумрудной мураве косогора между церквушкой и парадным входом в гостиницу таили в себе глубокий смысл как символ России
Старое, захламленное Зарядье превратилось в прекрасный уголок Москвы - всегда многолюдный и светлый, и центр столицы с Кремлем и Красной площадью приобрел своеобразную архитектурную завершенность. Цымбалов вспомнил: сколько было споров по поводу застройки Зарядья - высказывались всевозможные опасения, что новое здание гостиницы нарушит кремлевский ансамбль, испортит вид. К счастью, этого не случилось: у зодчих 'России' хватило такта, вкуса и умения, чего Цымбалов не мог сказать о тех, кто соорудил стеклянную коробку по другую сторону Кремля, - гостиницу 'Интурист'.
Ненадолго отошедшие думы о Ярославе Серегине снова возвращались, неожиданно врываясь в плавный поток спокойно-созерцательных размышлений. 'А ведь он пограничник - смелый, мужественный юноша. Кто же все-таки поднял на него руку? Как это все произошло?' Теперь ему вспомнились строки письма Рожнова, на которые час тому назад не обратил внимания: 'А по ночам стало болеть сердце. Боюсь один оставаться дома. Умрешь - и никто знать не будет'. А ведь прежде старик никогда не жаловался на сердце: ноги его беспокоили, а сердце не подводило. Значит, выстрел в Ярослава так на него подействовал.
Он повернулся лицом к реке. Вдали в зеркале воды отражалась громада высотного дома на Котельнической набережной. Между ним и гостиницей сверкало всегда нарядное старинное здание Военной академии имени Дзержинского. 'Когда-нибудь, - с убежденностью подумал Николай Мартынович, - вдоль гранитной набережной из конца в конец, от Андроникова монастыря и до Донского, по обе стороны Москвы-реки вырастут величественные здания, такие, как гостиница 'Россия'.
Из кинотеатра 'Зарядье' прямо на набережную хлынул людской поток: кончился сеанс. Николай Мартынович пошел к машине. Катя, русоволосая, большеглазая, стройная и тонкая в талии, как молодая березка, что на зеленом косогоре у подъезда гостиницы, стояла возле своей машины и смотрела на Кремль. Сказала с восторженным удивлением:
- Я раньше не видела Кремль со стороны Василия Блаженного. Красиво, папа, правда?
- Величаво, - ответил Цымбалов, садясь в машину.
Потом через центр по желанию Николая Мартыновича выехали на проспект Калинина. Легкие высокие здания, похожие на раскрытые книги, смотрели весело и празднично на поток людей, текущий двумя ручьями по широким тротуарам. Простор нового, самого молодого проспекта столицы радовал душу.
Пересекли Садовое кольцо, за ним Москву-реку. Встреченные махиной гостиницы 'Украина' и бронзовой глыбой памятника Тарасу Шевченко, въехали на Кутузовский проспект, который всем своим обликом резко отличался от Калининского. 'И это хорошо, - подумал Цымбалов, - каждый проспект должен иметь свой индивидуальный, ярко выраженный стиль. Только б не окрошка, не винегрет'.
Миновали Бородинскую панораму и Триумфальную арку. Здесь все напоминало героическую историю русского народа, над всем проспектом, над его прочными массивными зданиями витал дух Бородина. Грустные думы о трагедии у Белого пруда оттеснялись на время, уступая место горделивому душевному настрою. Потом они появлялись снова и снова, вызывая душевную боль. Они требовали каких-то действий, вмешательства. Николай Мартынович попросил дочь остановиться возле будки телефона-автомата. Позвонил в Министерство внутренних дел и сразу услыхал знакомый голос генерала милиции Николаева.
- Борис Васильевич, ты не мог бы меня принять. Есть разговор консультативного порядка.
- Да что за вопрос, Николай Мартынович. Всегда рад тебя видеть. Ты когда хочешь?
- Сейчас. Через полчаса могу быть у тебя.
- Жду. Заказываю пропуск, - ответил Николаев.
Сел в машину возбужденный, сказал дочери:
- Теперь поехали к Центральному телеграфу, на улицу Огарева.
У подъезда МВД сказал:
- Ты поезжай. Катюша, не жди меня. Я у Бориса Васильевича могу задержаться.
Она не спросила, зачем, догадываясь, что в связи с выстрелом в лесника.
ЭПИЛОГ
'Дорогой Николай Мартынович!
Здравствуйте…
Спасибо вам за доброе, умное письмо, за слова, от которых теплеет на душе и верится в жизнь, в Человека и хочется работать и работать.
Да, Вы были совершенно правы: преступники ловко пытались замести следы. Видно, опытные, вышколенные негодяи. Правильно Вы писали: следствию пришлось здорово потрудиться, чтоб размотать этот грязный клубок.
Выездной суд шел два дня. Колхозный клуб был полон народу. Со всего района приезжали люди. У меня нет слов, чтоб передать вам всю атмосферу суда, рассказать, как реагировали люди в зале, простые советские люди, колхозники. Сколько было ненависти и презрения ко всем этим выродкам. И все-таки они воспитывались у нас, среди наших людей, не будем на это закрывать глаза и обманывать самих себя. И дело не только в том, что они совершили, даже не в тяжести и жестокости самого преступления. Уголовники в нашем обществе, к сожалению, есть и, наверное, еще долго будут. А тут же не просто уголовники, нет, Николай Мартынович, это что-то совсем другое, более страшное. Ведь у этих своя идеология, чуждая нашему строю, враждебная Советской власти душа. Вот что страшно. И они считают себя 'обществом', а на нас смотрят свысока, с презрением. Откуда такие взялись? Я спрашиваю Вас, инженера человеческих душ. Не мы же, педагоги, в этом повинны, нет, не мы. Выходит, у них были другие учителя. Какие и кто? Мы здесь не знаем. А вы-то должны знать, обязаны.
