было не обратить внимания. Она выделялась из всех. И что удивительно, ничем не напоминала Ирину, напротив — полная противоположность ей. Черная пышная коса, тонкие неправильные, но очень милые черты лица, большой лоб, небольшой рот. Вот и все, что запомнилось. Она была ростом ниже Ирины и немножко плотней.
Не танцевала. Стояла у стены и кому-то с легкой безобидной издевкой улыбалась. Казалась очень молоденькой, лет восемнадцати, а может, и того меньше.
Исчезла неожиданно. Больше я ее не видел, хотя встретиться в нашей Завирухе не мудрено — это не Ленинград. Мне хотелось встретить ее еще. Но тщетно. Первое время я не то чтобы зачастил в клуб офицеров, но бывал там чаще обычного. А потом решил: это, очевидно, дочь какого-нибудь офицера, приезжала на время и снова улетела в теплые края. Да к тому же совсем еще ребенок.
На этот раз ее не оказалось на танцах, и я, побыв там недолго, пошел на корабль.
Вестовой подал мне письмо. Это был новый сюрприз. Письмо от земляков Богдана Козачины, в котором не очень грамотно и очень неясно излагалась жалоба на старшину второй статьи. Чем-то он обидел своих земляков во время отпуска и 'опозорил высокое звание советского моряка'. Под письмом стояли четыре каракули, долженствующие обозначать подписи жалобщиков. Ни одну из них невозможно было разобрать.
Ох уж этот Козачина! Что он там мог накуролесить?
Вызвал его.
— Вы докладывали, что отпуск провели без замечаний?
— Так точно. — Взгляд откровенный, совсем не плутоватый, но немного озадаченный.
— А в селе с земляками никаких инцидентов не было?
— Инцидентов? Никаких, честное слово, товарищ командир, можете кого угодно спросить.
— А как понимать вот это? — Я подал ему письмо.
Он быстро пробежал его, добродушно рассмеялся, облизав языком крупные губы, сказал совсем не оправдываясь и успокоившись:
— Это так. По злобе Юрка Стадник написал. Его работа.
— Значит, что-то было?
— Да ничего не было, товарищ командир. Я им о флоте рассказывал — о Струнове, потом еще случай, а они не верят, говорят «заливаю». Это про корабль, когда он попадает носом и кормой на гребни волн и ломается под собственной тяжестью. Был же такой случай?
Он жестикулировал и морщил переносье, а в глазах играли лукавые огоньки. Но я спросил по- прежнему строго:
— И что же?
— Они не верят, а сами слушают с интересом. Придешь в колхозный клуб, ребята пристанут: сочини что-нибудь, уж больно у тебя все складно получается, как в книжке. Меня зло брало: выходит, вру.
— И вы подрались?
— Да что вы, товарищ командир! — Он потер свой большой обветренный нос. — Нет, просто случай такой подвернулся. Мать мне говорит: отнеси кошку к сестре в Новоселки. Сестра в соседней деревне замужем. А мне что, делать все одно нечего — сунул кошку в корзину, морду тряпкой прикрыл, чтоб она дорогу назад не запомнила, и понес. А навстречу Юрка Стадник, 'Здорово, — говорит, — моряк. Ну-ка сболтни что-нибудь такое подводное'. Я говорю: 'Пошел к черту, некогда мне с тобой лясы точить'. — 'Ты куда спешишь?' — 'В Новоселки', — говорю. 'А в корзине что шевелится? Живность какая-то?' — 'Обыкновенная кошка'. — 'А что, в Новоселках кошки перевелись?' — 'Да, — говорю, — на сегодня, считай, ни одной не осталось'. — 'Куда ж они подевались?' — 'А туда, где и моя через полчаса будет, — в сельмаге. Привезли сто пар резиновых сапог — на кошек дают. За каждую кошку — сапоги'. — 'Да ну?!' — 'Вот тебе и ну! Тут не до трепа, спешить надо, а то как пронюхают — расхватают в один миг'.
Смотрю, Юрка шагу прибавил, а через полчаса все наше село всполошилось из-за кошек. Всех переловили. Бабы с кошелками в Новоселки как угорелые мчались — за сапогами. А в Новоселки дорога через деревню Пронцевку. Там видят — паломничество. Спрашивают: 'Вы куда это сломя голову?' — 'В сельмаг, сапоги на кошек дают'. А сами — бегом, бегом, чтоб, значит, не опоздать. Пронцевские видят такое дело — давай тоже кошек ловить: дурной пример заразителен. Началась целая катавасия: две деревни притащили в сельмаг больше сотни кошек. Настоящий кошачий базар получился, — может, единственный за всю историю. Продавец глаза таращит: 'Вы что, сдурели все сразу? Или я сам рехнулся?' И за усы себя дергает. А бабы на него: давай сапоги — и баста! Смеху было! Наконец поняли, что над ними подшутили. С досады повыбрасывали кошек: надо было на ком-то зло сорвать. Кошки поразбежались по всем Новоселкам, мяукают. Пронцевские на наших баб набросились, — дескать, это они смуту устроили. А наши сами не знают, кто первым панику поднял. А потом доискались. Как пришли домой, так первым делом Юрку к стенке приперли. Тот видит — дело плохо: изобьют рассвирепевшие бабы. И всю вину на меня свалил: мол, Богдан первоисточник паники. А я при чем? Я ни при чем: сам же просил — сболтни, я и сболтнул.
— Выходит, это Юрка написал письмо?
— Может, и не он. Пожалуй, что не он. Скорей всего, Гапа Пилипенко. Только она не из-за кошек. Там другая причина. — Богдан смущенно повел глазами и замялся.
— Что за причина?
— Да ничего такого. Личное у нас. Другая кошка между нами пробежала.
Посмеялся я, вспомнил свое деревенское детство и отпустил Козачину. Ну что с ним поделаешь — такой уж он есть.
Глава третья
Зима уходила долго, нехотя. Для весны и времени совсем не осталось. Словом, год был без весны, зима сменилась летом. А лето в Завирухе известно какое: ходишь день в плаще, два дня в шинели. Даже в тихую солнечную погоду желающих купаться нет.
Живу я по-прежнему на своем корабле — он у нас флагман, которым теперь временно командует Егор Дунев. Обещают в августе дать квартиру в новом доме. Я не против — хочется иногда побыть одному, спокойно поработать, почитать, подумать, а то просто друзей пригласить. Читаю много. Библиотека в клубе офицеров неплохая. Чего не могу сказать о библиотекарше. Однажды я попросил Егора, опять-таки «попутно», поменять мне Проспера Мериме на «Журбиных» Кочетова.
— Не меняет, — весело сказал Дунев, возвратясь из библиотеки. — Говорит, пусть сам придет.
Мне ничего другого не оставалось, как пойти и… поругаться. В пути я готовил для нее резкие и не весьма приятные слова. Но произнести их не пришлось: библиотекарша была не одна. У деревянного барьера стояла та длинноносая юная незнакомка, о которой я уже начал забывать. Они о чем-то разговаривали. Я поздоровался сухо и не очень приветливо.
— Вы опоздали, — сказала библиотекарша с подчеркнутой любезностью и кивнула на девушку, в руках у которой я теперь увидел 'Журбиных'.
— Жаль, — сказал я, не очень решительно взглянув в глаза девушки, и прибавил: — Но есть надежда…
— Попросите Мариночку, может, она вам уступит, — не очень деликатно подсказала библиотекарша.
— Пожалуйста, я могу потом, после вас, — учтиво предложила девушка.
— Нет уж, сначала вы читайте, — запротестовал я и, набравшись решительности, прибавил: — Только обещайте передать книгу прямо в мои руки.
Девушка заулыбалась и сказала равнодушно и даже удивленно:
— Обещаю.
Мы вышли вместе с ней и, задержавшись у афиши, начали договариваться о встрече.
— Приходите завтра в кино на второй сеанс, — вдруг предложила Марина. — Я принесу вам книгу.
— Так быстро? Вы же не успеете.
