строки:
Когда пылает грудь и воздух льется в струны,
И с веком укреплю пронзительное сходство,
Тогда мой мозг летит в неведомые страны
В надежде обрести в тех землях первородство.
— Ничего не понимаю, — сказал я и вслух прочитал ему эту заумь. — Что поэт хотел сказать?
— Тут, насколько я смыслю, — с апломбом ответил Гриша, — выражены чувства.
— Чувства? Это уже неплохо — коль есть чувства, мысль не обязательна. Давай дальше. Что по отделу критики?
— Полемическая статья о военно-патриотической теме. Военная печать обругала две великолепные книги, обвинила авторов в принижении и оскорблении военного подвига. Мы же говорим об этих книгах как о высокохудожественных произведениях, о психологической достоверности деталей. Словом, статья острая, боевая. Кстати, поступило письмо от одного сержанта из ракетных войск. Он пишет, что их политработник приказал уничтожить номера нашего журнала, в которых опубликован роман 'Мертвые молчат'. Они считают этот роман антипатриотическим, кощунственным и вредным. Факт сам по себе неслыханный. Какой-то вандализм.
— Хорошо, давай дальше. Что по отделу очерка и публицистики?
— Предлагается очерк о молодежном кафе 'Золотая юность' и записки старого дипломата.
Я вспомнил свое обещание Евгению Евгеньевичу: это был мой старый не оплаченный долг, и я сказал:
— В номер обязательно нужно поставить очерк об академике Двине. Закажите писателю. Пусть напишет яркий портрет. Старик, вероятно, Нобелевскую премию получит. Потом срочно, немедленно нужна разгромная статья о памятнике Кутузову для Москвы. Пошлем досылом в очередной номер. Придется переверстать.
Гриша ничего не знал об этом деле и удивленно поднял свои преданные оливковые глаза.
— Я не в курсе, Марат Степанович. Что, открывается памятник Кутузову?
— Не нужно, чтоб он открывался. Надоели эти старомодные мерины с бронзовыми всадниками- богатырями. Кстати, и о Долгоруком еще раз надо будет сказать. В той же статье. Свяжитесь с архитектором Крымовым. Статья у него готова. Пусть сделает вставку о Долгоруком. Один абзац. И посылайте в набор.
Ломка сверстанного номера всегда приводила Кашеварова в состояние шока. Длинная ухмылка скривила его губы, он почесал затылок, пожал плечами, поводил руками, размышляя сам с собой:
— А за счет чего? Что-то надо снимать.
— Снимайте 'Скандинавский калейдоскоп' Румянцева.
— Снять Гомера?! — Брови Кашеварова вскочили на лоб и слились с волосами, ястребиные глаза округлились и выкатились. Но это актерство, нарочитая развязность и небрежность его манер меня не смущали.
— Ничего, переживет. Дадим в следующий номер, — успокоил я. Но мой совет, в сущности, не давал выхода из положения. Гриша снова почесал затылок и мрачно проговорил:
— Марат Степанович, следующий номер и так через край. Если учесть очерк о Двине, то придется снять рассказ Самойлова. А жаль, отличный рассказ.
— Снимите очерк о кафе 'Золотая юность', — необдуманно подсказал я.
— Это невозможно, — замотал лохматой головой Гриша. — Дело в том, что кой-кому эти кафе уже пришлись не по душе. Мол, сборище подонков и тунеядцев и тому подобные возгласы уже слышатся с разных сторон. 'Золотой юностью' уже занялась милиция. Суют нос явно не в свое дело.
— Кто автор очерка о 'Золотой юности'? Или как его еще называют — 'Золотушная юность'?
— Художник Непомнящий.
'Картины которого создают людям, по крайней мере, мне, а раз мне, следовательно, и людям, хорошее настроение', — подумал я, а вслух сказал:
— Непомнящего оставьте. Снимите старого дипломата.
— Что вы! — взмолился Гриша. — Совершенно исключено. Гвоздь номера, сенсация. Там любопытные детали о культе.
Настроение у меня начинало портиться, и не без причин. Милиция, вместо того чтобы заниматься карманниками и квартирными дебоширами, лезет со своим сапогом в очаги культуры, коими являются молодежные кафе. Материалов для журнала уйма и все важные, все первоочередные, но что-то надо снимать, журнал не резиновый. Я начинал злиться.
— Вот что, друг мой, я тебе не метранпаж. Сам решай, что снять, а что поставить. И еще — закажи проблемную статью о милиции, в которой надо провести такую мысль: милиция берет на себя не свойственные ей функции. Наказывает там, где бы надо воспитывать. Да, преступников надо терпеливо воспитывать. Общественность должна брать на поруки. Общество должно отвечать за своих членов. Все. Давай, действуй. Верстку оставь мне, я полистаю.
Кашеваров быстро удалился, а на мой вызов вошла секретарша Лалочка, в молчаливом ожидании остановилась у порога, покорная, преданная, готовая сделать для меня все, что в ее силах и возможностях, очаровательная, внешне недоступная и строгая, а на самом деле совсем не такая. Я распорядился:
— Крепкого чая с лимоном. Ко мне никого не пускать и не соединять. Кроме, конечно…
Она понимающе кивнула и прощебетала мягким голоском:
— Звонил Румянцев. Спрашивал, у себя ли вы. Соединить не просил. Очевидно, зайдет. Как с ним?
— Ну, если зайдет… пусти.
— И еще, у телефона ждет фотограф Ларионов.
— Что ему нужно?
— Не знаю, говорит, очень важное. Он много раз заходил и звонил, когда вы были в Крыму. Целый месяц добивается. Надоел он, Марат Степанович.
Этот надоест. Опять что-нибудь будет просить. Дурак, но хитер. Такие тоже нужны. Набивается в личные фотографы. Это ко мне-то, органически ненавидящему фотообъектив! Меня бросает в дрожь, я чувствую себя точно под дулом пистолета при виде наведенного на меня фото- или киноаппарата.
— Скажи, что у меня совещание. Пусть позвонит часа через два… Впрочем…
Я взял трубку. Он просил о встрече. В это время дверь кабинета отворилась бесшумно — вошел Гомер Румянцев с широкой улыбкой во все лицо. У него отвратительная улыбка. Когда он улыбается своим неприятным открытым ртом, растягивая во все стороны жеванные губы и выпучив влажные светло-голубые глаза, он похож на большую жабу. Ему нельзя улыбаться, как он этого не понимает?
— Зашел перед отъездом проститься, — сказал он, подавая мне руку, как будто и не было между нами вчерашнего крупного разговора. Я не предложил ему сесть: он это видел, как вообще умел видеть все насквозь, и, словно оправдывая меня, сказал: — Я знаю, что ты занят, и не буду отрывать тебя от верстки. Кстати, как мой 'Скандинавский калейдоскоп'?
Ах вот что привело ко мне Гомера! Он уже обо всем информирован. Что-что, а информация у нас поставлена на космическую высоту: не успеешь принять какое-нибудь решение, как оно уже известно заинтересованным лицам. Впрочем, я сразу догадался о цели визита Гомера.
— Еще не читал, — ответил я на его основной вопрос. — Да ты присядь. Самолет у тебя когда?
— Завтра, — ответил он, отлично понимая, что я ухожу от нужной ему темы.
— Хорошо, завидую тебе: завтра ты в Париже, — быстро заговорил я. Но еще не родился тот человек, который бы сумел провести Гомера Румянцева.
— Надеюсь, никакие чрезвычайные обстоятельства не вышибут мои записки из этого номера? — Он кивнул на верстку, лежавшую передо мной, и присел на спинку низкого кресла.
— Чрезвычайные обстоятельства, как тебе хорошо известно, могут вышибить не только твои записки, но и нас с тобой.
— Будем надеяться, что этого никогда не случится, — парировал он и победоносно скрестил руки на груди.
Я промолчал. Он встал, заторопился, вытянулся, как солдат, спросил:
