'Разыгрывают свои роли', холодно подумал Шустов, наблюдая за главврачом слегка сощуренными глазами. Василий Алексеевич вдруг понял, что спасти ногу Захваткиной при создавшейся ситуации будет невозможно: нужно сейчас же сделать повторную операцию того участка, куда был введен хлористый кальций вместо новокаина, сделать же эту операцию ему не позволят и не сегодня, так завтра ногу ампутируют, и все его возражения будут впустую. Потому-то в нем враз отпало желание возражать. Прислонясь спиной к подоконнику, он молча и с любопытством ждал, что еще скажет Семенов, который снова уставился в заявление Шахмагоновой, словно решая, как ему теперь поступить. Потом в этой напряженно-выжидательной тишине прозвучал его какой-то неестественный голос:
— Я предпочел бы получить подобное заявление от вас.
— Мое заявление об увольнении Шахмагоновой? — уточнил Шустов.
— Никак нет. Ваше заявление о вашем уходе из клиники, разумеется, по собственному желанию, — пояснил Семенов, стараясь придать своему лицу строгое выражение.
Шустов улыбнулся одними губами, тонкие брови его сдвинулись в линию, придав лицу жесткое выражение.
— Моего заявления вы не дождетесь. Никогда. Пока я жив… Запомните это.
Шустов говорил медленно, будто выжимал из себя густые суровые слова. Семенов багрово покраснел, мрачно насупился, собираясь что-то сказать, колкое и неприятное. Но так и не успел: Шустов вышел из кабинета, гулко хлопнув дверью.
Глава вторая
Соня Суровцева проснулась в десятом часу. Мать была уже на работе, отчим еще не возвращался из командировки. Значит, никто не попрекнет: 'Дрыхнешь до полудня'. Вообще она не очень-то обращала внимание на родительские упреки и замечания, грубо огрызалась или вообще никак на них не отзывалась, будто это касалось совсем не ее, а кого-то другого. И все же иногда было неприятно. Особенно теперь, когда Соня ушла из ансамбля «Венера» и уже четыре месяца нигде не работала. Хотя родители об этом не знали и по-прежнему считали ее артисткой модного ансамбля.
Жила Соня вместе с матерью и отчимом в большом подмосковном поселке, в двадцати километрах от столицы, в собственном деревянном домике. У Сони была своя отдельная комната. Как и четыре месяца назад, она почти ежедневно ездила в Москву, возвращалась обычно в полночь, а чаще вообще не возвращалась, оставалась ночевать 'у подруги', как говорила родителям. Зарплату свою родителям она не отдавала, да с нее и не требовали: артистка, мол, надо одеться по моде, да и питалась она по большей части вне семьи. Отчим ее, любивший выпить и большую часть времени проводивший в командировках, уже давно охладел к своей жене, а до падчерицы ему вообще не было никакого дела.
Мать Сони, болезненная тихая женщина, которой оставалось еще два с половиной года до пенсии, считала, что единственная дочь ее хоть и не прочно, а все же пристроена в жизни, и желала Соне одного — хорошего мужа: девушка интересная, даже красивая, она могла рассчитывать на 'приличную партию'. В артистическое будущее дочери не верила. Еще в средней школе в Соню влюблялись многие мальчики, и сейчас в ухажерах нет недостатка, а вот жениха, настоящего, с серьезными намерениями парня, Сонина мать не видела, да и видеть не могла, потому что такого и в самом деле не было.
Соня проснулась с плохим настроением. Правда, в этом не было ничего необычного, скорей, это было ее постоянное состояние, в котором она пребывала с тех пор, как стала принимать наркотики. Ее охватывала серая беспросветная тоска, из которой, казалось, нет никакого выхода, да и не хотелось искать его — рядом с тоской слякотной изморосью стояла безысходная апатия, подавляющая всякие желания. Все кругом ей казалось ненужным, нелепым, ко всему она была безразличной: к людям, к вещам и даже к пище. Ночами ее мучила бессонница и жажда. Она просыпалась в половине третьего, полусонная шла на кухню и выпивала чашку резкого, игристого, внешне похожего на шампанское настоя чайного гриба. Затем ложилась в постель, но сон уже не возвращался: она в мучительной полудреме ворочалась, сбрасывала и вновь натягивала на себя одеяло, металась по постели в странном полузабытьи, отыскивая удобное положение. 'Шалят нервы', — как эхо, вспоминались слова отчима, и чем сильней ей хотелось спать, тем острее ощущалось совершенно необъяснимое мучение, исключающее даже возможность сна. В такие минуты ей казалось, что она сходит с ума. Тогда она снова вставала, вынимала из маленького чемоданчика шприц и морфий, запирала свою комнату на ключ и делала себе укол. И сразу на нее находило состояние покоя — она засыпала и спала беспросыпно и без сновидений часа четыре, а иногда и больше. Но, проснувшись, снова чувствовала себя разбитой и раздавленной.
Потом появились боли. Сначала в правом боку. К врачам она не обращалась, но мать утверждала, что это болит печень, и советовала не есть острой пищи. Со временем к этим болям прибавились другие — ломота во всем теле, точно ее жестоко пытали. Они были страшнее бессонницы. И единственное спасение от них Соня находила в очередной дозе морфия. Но облегчение приходило не надолго: на смену возбуждению снова появлялись нестерпимые боли: организм требовал новой порции наркотиков.
Соня наскоро умылась, поставила на плиту чайник и полезла в чемоданчик за шприцем и морфием. С ужасом обнаружила, что морфия осталось всего на один укол. Ну а потом, что потом, как она будет без морфия, который ей теперь нужен, как хлеб? Нет. больше чем хлеб: без хлеба она может жить, без морфия нет. Она не вынесет адской физической боли в суставах и тех кошмарных тисков, которые давят ее мозг. Надо немедленно, сейчас же ехать в Москву и доставать морфий, постараться раздобыть как можно больше, чтоб хватило надолго.
Морфий стоит денег — и немалых. Не говоря уже о том, что достать его очень трудно. Полученные когда-то деньги от Марата Инофатьева давно израсходованы. Осталась лишь ниточка жемчуга — щедрый подарок. Между прочим, с Маратом она встречалась всего один раз. Он ею больше не интересовался. А она, решив однажды напомнить ему о себе, попросила у Гольцера телефон редактора «Новостей». Наум взорвался, как ошпаренный:
— Не смей! Я предупреждал тебя — забудь! Выбрось из своей дурацкой головы это имя. Ты никогда с ним не встречалась. Понимаешь — никогда!.. — Покрасневшие выпученные глаза его с желтыми белками угрожающе сверкали.
Наума она побаивалась и терпела все его грубые, животные выходки.
Соня положила ниточку жемчуга в сумочку, взяла шприц, последнюю дозу морфия и заперла дверь на ключ. А через полчаса усталая, с бледным лицом и оживленно сверкающими глазами она уже стояла на платформе и ждала электричку на Москву. Майский день сверкал молодой листвой, ослепительным солнцем и пестрыми новыми нарядами женщин. Соня тоже была в новом нарядном платье — по черному полю белые линии — и в красном пальто из кожзаменителя. Стройная, худенькая, бледнолицая, темноволосая, с глазами, полными огня и мечты, она выглядела довольно эффектно, обращая на себя внимание.
Поезд, к которому она шла, был отменен: обычные «фокусы» в работе пригородных поездов. Пассажиры возмущались постоянными отменами пригородных поездов, жаловались друг другу — опаздывают. Соня никуда не опаздывала и никому не жаловалась. Правда, как и у других, у нее были свои заботы: продать жемчуг и во что бы то ни стало раздобыть морфий. Но где его достать? Разве что у Наума Гольцера. Наум все может. Для него нет ничего в мире невозможного; и Соня всерьез была уверена, что Гольцер, если того пожелает, может достать Золотую Звезду Героя или медаль лауреата любой премии, генеральские погоны и министерское кресло. Свое могущество он не раз демонстрировал Соне, будучи изрядно пьяным, когда она оставалась у него ночевать. Наум приучил Соню к наркотикам, хотя сам их не употреблял. Он распоряжался Соней, как хотел, и она безропотно подчинялась ему. Он ей приказывал, и она послушно выполняла его волю. Она могла исполнить любое его требование за несколько доз морфия.
До следующего поезда оставалось сорок минут, и возвращаться домой Соне не было никакого смысла. Она прогуливалась по платформе под любопытными, иногда нескромными взглядами мужчин. Соня знала, что кто-нибудь да заговорит с ней, чтобы познакомиться; она к этому уже привыкла и решила, что первым это сделает вон тот молодой человек с книгой в руках, потому что глаза его смотрят не столько в раскрытые страницы, сколько в сторону Сони. Но она ошиблась: первым заговорил с ней пожилой представительный мужчина лет сорока пяти, высокий, плотный, с крупными чертами лица. И начал-то со
