за государственное дело? Я пока что не понимаю.
- Пришел ко мне как-то на квартиру ваш сотрудник, майор Кузьмичев Павел Платонович. Так он представился, - документов у него я спрашивать не стал. Расспрашивал обо всем, как да что происходило у нас с Револьдом тогда на фронте. Я ему сказал, что уже Слугареву Ивану Николаевичу докладывал, но он пожелал сам от меня выслушать.
И Тихон Морозов подробно рассказал весь свой разговор с майором Кузьмичевым. Выслушав Морозова, Слугарев задал всего несколько вопросов, уточняющих детали, главным образом личности Кузьмичева. Все было загадочно, странно, какой-то новый клубок, в котором еще не было видно кончика, чтобы ухватиться и размотать. Слугарев был сдержан и скупился на слова, обдумывая каждую фразу, дабы не испортить дело. Он решил для начала показать Морозову фотографию Валярчука - опознает ли.
Сначала показал портрет со словами:
- Этого человека не приходилось никогда встречать?
- Револьд! Он самый, - воскликнул Морозов сразу же, не задумываясь. - Раздобрел, гладкий стал, упитанный. Не то что тогда…
- А теперь посмотри на эту. - Слугарев подал групповой, необычный, а вернее неприличный, снимок. Снимок был любительский, нечеткий, некоторые лица сняты в профиль, а у Валярчука так вообще был виден затылок, четверть профиля и ноги, положенные на стол. Только человек, хорошо знавший Валярчука, мог опознать его на этой фотографии.
Морозов не спешил, он внимательно и как-то напряженно всматривался в снимок, лицо его приняло строгое выражение, и вместе с тем в глазах зажигались огоньки изумления.
Наконец он ткнул крупным пальцем в изображение Куницкого и воскликнул с удивлением:
- И майор Кузьмичев в этой компании, вместе с Револьдом. Как же так оказался с ними? И тоже - ноги на стол.
Слугарев был изумлен больше Морозова, но он ничем своего изумления не выдал, лишь спросил ровно и спокойно:
- Который Кузьмичев?
- Да вот же, вот этот.
- А ты не ошибаешься?
- Чего ж тут ошибиться, он самый и есть. А это затылок Револьда и спина его.
'Куницкий - вот оно что, - быстро размышлял Слугарев. - Куницкий приходил к Морозову перед своим отъездом за границу. Но откуда Куницкий знал темные страницы из биографии своего шефа? От самого Валярчука? Не может быть'. А тем временем Морозов, рассматривая фотографию, продолжал комментировать:
- И что это за свинство у них - ноги на стол? А? Как это понимать, Николаевич? И где, в каком заведении это происходило?
- Да, именно, - оживился вдруг Слугарев, отвлекшись от размышлений. - Как ты считаешь, где именно?
- Да кто их разберет: надо думать, на квартире у кого-то.
- У кого? Вот из них шестерых кто хозяин квартиры? - настаивал Слугарев.
- Не знаю, - сдался Морозов.
- Вот и мы с Ядзей гадали и не могли догадаться, а Мечик наш посмотрел и сразу определил: вот у этого, говорит. Спрашиваем, почему именно? А потому, говорит, что пятеро в ботинках, один этот в тапочках. Значит, он хозяин дома. Логично?
- Логично, - покачал головой Морозов. - Выходит, сынишка твой по отцовской линии пойдет.
В этот вечер Слугарев не стал открывать Морозову, что приходил к нему никакой не майор Кузьмичев, а Куницкий, подтвердил, что Валярчук директор НИИ, лауреат и работает над проблемой рака и что беспокоить его пока не следует. А дальше, мол, поживем - посмотрим. Слугарев просил Морозова информировать его о всех случаях, когда кто-либо будет обращаться к нему с вопросами о Валярчуке или о Кузьмичеве.
- О Кузьмичеве? - насторожился Морозов.
Чтобы отвести его подозрение и успокоить, Слугарев сказал:
- Ну да, потому что делом Валярчука занимается Кузьмичев. Кстати, телефона своего он тебе не оставил, так что связь поддерживай со мной. Звони, не стесняйся.
Глава одиннадцатая
Воздушный лайнер летел на запад. За бортом над безбрежной бездной океана широко распростерлись бледно-зеленоватые крылья облаков, таинственно-угрюмо, с монотонным тягучим гулом плыла ночь, сопровождаемая неслышным бегом спелой грязноватой луны, которую, казалось, забыли начистить- надраить перед тем, как отправить в долгий путь.
Луна катилась по ухабам, то падая вниз, то круто взбегая на гору, то иногда вовсе исчезая где-то в космической пропасти, и тогда Адам Куницкий видел в иллюминатор неяркие, беспокойные, точно испуганные, звезды. И на душе Куницкого не было покоя, и что-то пугливое, как эти чужие звезды, будоражило память и не давало возможности уснуть. Куницкий зашторил иллюминатор, откинул на изголовник кресла свинцово-тяжелую голову, закрыл глаза, но сон не приходил, а вместо него возникали клочковатые картины последних трех суток.
Сначала Вена, симпозиум, ученые. Заседания, доклады. Потом экскурсии по городу. Дворец Шёнбрюн, в котором запомнилась золотая комната, стоимостью в миллион долларов и почему-то не застрахованная. Красивый парк у дворца, аккуратно причесанные подстриженные кустарники и деревья. Культ Марии-Терезы и музыки: Глюк, Гайдн, Моцарт. Тихие и полупустые залы национальной галереи, по которой он шел рассеянный и отрешенный, в тревожном ожидании чего-то неизвестного, волнующего, но неизбежного и необходимого. Там, среди картин, по которым скользил его мутный и почти ничего не замечающий взгляд, он, Адам Куницкий, был еще формально и юридически гражданином СССР. Сознавая двусмысленность своего положения, он старался подавить хаос в мыслях, сомнения и нерешительность сознанием собственной правоты, но ему это не удавалось: он понимал скорее чувством, чем разумом, что 'правота' его зыбкая, самим же придуманная в силу сложившихся обстоятельств, простое здравомыслие говорит, что он запутался в этом сложном и жестоком мире, кто-то сильным толчком однажды выбросил его из колеи нормальной жизни, и теперь ему ничего не остается, как катиться под уклон по ухабам и бурелому, пока не окажется на пути смертельная пропасть. Он попытался припомнить того, кто вытолкнул его из жизненной колеи: это было просто - он помнил его фамилию: гитлеровский разведчик капитан Штейнман. Да, тот самый, который сохранил ему жизнь в обмен на предательство. Куницкий передвигался по залам неслышной походкой, словно боясь неосторожным шагом навлечь на себя беду.
В одном зале неожиданно он вздрогнул и побледнел: из золоченой рамы на него строго-испытующе смотрел мужчина каким-то необычайно сложным, цепким, пронзительным взглядом. Требовательный, осуждающий взгляд этого человека сатанински сильной воли проникал в душу и завораживал. Казалось, он предупреждал и приказывал: опомнись! Куницкий мысленно отвечал ему: поздно, - и спешил отвести глаза и пройти мимо, но необыкновенный мужской портрет словно парализовал и околдовал его, не позволяя сделать первого шага бегства. Куницкий наклонился к раме и прочитал имя художника - Тициан.
Имя величайшего гения далекой эпохи осеняло, рождало новые ощущения.
Тогда впервые в своей жизни он понял магическую силу искусства. И теперь в лунной ночи над бездной Атлантики ему чудился этот взгляд сильного человека, которого кисть гения сделала бессмертным. Еще запомнилась венская ратуша с назидательной надписью: 'С умом был поставлен этот дом. Пусть с умом действуют люди, заседающие в нем'. По крутой лестнице он поднимался на каланчу и с высоты птичьего полета - ста тридцати метров - смотрел на Вену. Город был в сизой дымке, незнакомый и непонятный, с белесой лентой вдали совсем не голубого Дуная.
