представь себе - проникла и назад вернулась. Я хотел ее повесить, но пощадил: талант. Она все может. Она мне еще послужит. Артистка. Легко перевоплощается. Может быть кем угодно - ангелом или дьяволом. - Он лихо наполнил фужеры. - Давай выпьем за фрейлейн Герту. Она очаровательна. Где такое сокровище раздобыл?
Хассель не ответил. Он молча и как бы машинально поднес к губам фужер с вином, отпил несколько маленьких глотков, задумчиво глядя мимо Шлегеля на пару лебедей, беззаботно и неторопливо проплывающих невдалеке от беседки. Он любовался не лебедями, а их отражением в зеркальной воде и с досадой пожалел о том, что посвятил этого жирного олуха в цели своих экспериментов. Хотя ничего особенного, никакой такой тайны он не раскрыл. Просто Шлегель становился ему неприятен своей грубой бесцеремонностью и тупым цинизмом. Хассель опасался, что оберфюрер сейчас продолжит разговор о Герте, и это окончательно выведет доктора из равновесия. Чтоб увести разговор в сторону, Хассель, не сводя прикованного взгляда с лебедей, тихо произнес:
- Изящная птица.
Но Шлегель готов был поддержать любой разговор.
- А тебе не приходилось, доктор, есть жареных лебедей?
Вопрос удивил Хасселя. Он только пожал плечами, но ответом не удостоил.
- А я ел. Во Франции. Ресторан был на берегу пруда в роскошном парке, - продолжал Шлегель приятное воспоминание. - В пруду лебеди плавали. И среди них один черный. Как негр среди белых. Мы пили не помню по какому случаю. Кажется, по случаю производства в новый чин штурмбанфюрера. Да, именно: штурмбанфюрер Бирренбах. Сколько было выпито! А потом я пожелал лебедя. Черного. Потому как нечего ему среди белых… Хозяин ресторана, француз, хотел провести нас: мол, не могу поймать, никак не дается черный дьявол. Я помог ему. Собственноручно из парабеллума с первого выстрела: пуф! И лебедь готов. Здоровый, жирный, как поросенок. А белого Бирренбах пристрелил. С третьего выстрела. Первые два промазал. И вообще, потом мы подняли такую пальбу по лебедям… Но зверски мазали, позорно мазали. Убитых лебедей нам достали и зажарили. Божественное блюдо, Артур. Тот, кто не пробовал жареного лебедя, тот много потерял. Уверяю тебя, Артур. Тот жизни не знает!..
- Скажи, Курт, у тебя есть жена? - неожиданно спросил Хассель.
- Да, конечно, Шарлотта. Она в Штеттине. А что?
- И дети есть?
- Двое. - Шлегель насторожился, глаза его округлились, как у хищной птицы. - А в чем дело?
- Да так, - равнодушно ответил Хассель.
- Ну нет, ты что-то хотел сказать. Что ты имел в виду? Ну признайся.
- Совершенно ничего. Просто спросил.
Шлегель несколько минут молчал, соображая. Потом неожиданно громко расхохотался и хлопнул Хасселя по плечу:
- Понял!.. Я понял тебя, Артур. Ты хотел отвлечь меня от лебедей. Хитрый доктор, ой какой хитрый. А я не отстану. Я твой гость - уважь. Ну позволь. Я сам его, только одного стрельну. Один выстрел. Всего один. Если промажу - то все, баста, больше не стреляю. Фрейлейн Герта нам зажарит. Не пожалеешь. Божественно! И мы разопьем с тобой еще по бутылочке. А потом пойдем посмотрим полек, тех, что сегодня доставили. После лебедя.
- Нет, оберфюрер. Стрелять лебедей не будем. По крайней мере сегодня.
- Почему? Жалеешь?.. Для офицера фюрера ты жалеешь польскую птицу, какого-то гадкого лебедя. Эх вы, патриоты, - сквозь зубы процедил Шлегель.
- Патриотизм офицеров фюрера проявляется не в стрельбе по лебедям… - в голосе Хасселя прозвучала едкая ирония.
- А в чем, позвольте вас спросить? - с вызовом произнес оберфюрер, уставившись на Хасселя тупым мутным взглядом. - Ну, доктор, договаривай.
- Если вы не в состоянии сами ответить на свой вопрос, что ж - извольте, оберфюрер, - с ожесточением принимая вызов, ответил Хассель. - Патриотизм истинного немца проявляется в борьбе с врагами Германии, прежде всего там, на Восточном фронте.
- Что вы этим хотите сказать?.. Что здесь, в тылу нашей армии, нет врагов фюрера? Что здесь сидят бездельники и дармоеды? Вы это хотели сказать, герр доктор? - Шлегель встал. Голос его дрожал от волнения и гнева. Розовые щеки надулись и покрылись бледными пятнами. Хассель также поднялся. Отчеканил холодно и отчужденно:
- Я сказал все, что хотел сказать. Больше мне добавить нечего. А комментировать свои слова я не привык.
- Благодарю вас, доктор, за любезность, - Шлегель щелкнул каблуками. - Я сожалею о финале нашей весьма приятной беседы. Позвольте откланяться.
Хассель молча опустил голову. Получилось это у него несколько театрально. Теперь ему вдруг захотелось рассмеяться над поведением оберфюрера. В лодке до самого берега они молчали. Простились у ворот и тоже молча. Шлегель изображал незаслуженно обиженного и в уме грозил доктору подлостью, которую еще не успел придумать. Хассель спешил быстрее отделаться от беспокойного гостя, встреча с которым его расстроила. Он считал, что во всех неудачах гитлеровских войск на Восточном фронте повинны вот такие идиоты, как этот индюкообразный, свиноликий, звероподобный оберфюрер. Он опасался, что такие кретины могут погубить Германию.
Себя Артур Хассель, как и Рейнгарда Гелена, относил к той породе подлинных арийцев, которым суждено владеть миром.
Глава вторая
Подполковник Бойченков Дмитрий Иванович, как и многие сотрудники органов государственной безопасности, в то суровое военное время редко ночевал дома. В его рабочем кабинете в доме номер два на площади Дзержинского стоял кожаный диван с высокой спинкой, к которой была приделана застекленная полка для книг. Она не пустовала: Бойченков любил читать, и, пожалуй, не было случая, чтоб он перед сном не прочитал сотню, а иногда и больше страниц. Разные книги стояли на полке за узорчатым зеркальным стеклом: русская и зарубежная классика, два сборника Ленина и Сталина, учебник политэкономии, томик Тимирязева, томик Вильямса, сборник статей Белинского, 'История Государства Российского' Карамзина.
В большом, вделанном в стену шкафу висели военный китель и штатский костюм, шинель и пальто. Там же лежали подушка, простыни, одеяла, полотенца.
Двадцатишестилетний подполковник занимал довольно высокий и ответственный пост в Министерстве государственной безопасности. Подчиненные ему чекисты-разведчики действовали в тылу немецких войск на оккупированной Гитлером территории.
В этот день Бойченков лег спать тоже в своем кабинете в третьем часу ночи. Собственно, это было уже утро: над притихшей Москвой струился розовый рассвет. Перед тем как лечь на пузатый, неудобный для сна диван, Бойченков снял с полки томик Чернышевского, зачитался. Особо понравившиеся места подчеркивал красным карандашом, чтоб затем выписать их в толстую в черном переплете тетрадь. Двумя жирными линиями и восклицательным знаком на полях отметил такие строки: 'Народность, как знамя, как боевой крик… окружается ореолом, когда народ борется за независимость, когда свергает иноземное иго'. 'Русский народ уже показал себя, на что он способен; он уже много сделал, и это несмотря на цепи, в которые были закованы его руки; факт странный, но верный, как верно и то, что другие народы потратили целые века и ничего не сделали, несмотря на полную свободу… Он двигался и заявил себя в блиндажах Севастополя и на его стенах. Разве слабые народы дерутся так?.. Во имя любви к русскому народу я готов принести огромную жертву'.
Отложил книгу, задумался. Во имя любимой родины люди наши сейчас на огромном фронте и во