окружившие экскурсовода, и группы иностранных туристов. Экскурсоводы объясняли на немецком и английском языках. И вдруг - русский. Это была группа туристов из Ленинграда. Иван Николаевич приятно обрадовался и примкнул к ним. Экскурсовод - молодая девушка-кубинка бойко рассказывала об основании в 1925 году бесстрашными революционерами Хулио Антонио Мельей и Карлосом Балиньо Коммунистической партии Кубы, о том, как в 1933 году под напором революционных масс пал кровавый режим диктатора Мачадо. Слугарев внимательно всматривался в фотографию руководителя революционно-демократической организации 'Молодая Куба' Антонио Гитераса. Фотографии, скромные экспонаты - оружие повстанцев. 1953 год, 26 июля. Попытка молодых революционеров, возглавляемых Фиделем Кастро, штурмом захватить военные казармы в городе Монкадо. Операция не удалась, многие восставшие погибли в неравном бою. Фидель был осужден на пятнадцать лет тюремного заключения. Потом амнистия, уход Кастро и его товарищей в эмиграцию в Мексику, подготовка вооруженного восстания. Наконец 2 декабря 1956 года в провинции Орьенто с яхты 'Гранма' на родную землю высадился революционный отряд, возглавляемый Фиделем Кастро. Их было в отряде всего восемьдесят два бойца. Но под их знамена становились сотни и тысячи солдат революции, и первого января 1959 года диктаторский режим американского лакея Батисты пал. Скромные фотографии Кастро и Че Гевары тех времен, сделанные фотографом-любителем.
Слугарев оборачивается и взгляд его ловит в другом конце зала щупленькую фигуру Энрико, а рядом с ним - плотный, среднего роста человек в серых брюках и терракотовой рубахе с обнаженными по локоть бронзовыми от загара руками. И в очках. 'Неужто это Эдмон?' - с волнением подумалось Ивану Николаевичу, и он отстал от группы советских туристов, внимательно рассматривая стенд с фотографией, на которой Че Гевара изображен у радиостанции с микрофоном в руках. А они все ближе, ближе подходят к Слугареву и о чем-то глухо говорят по-испански. Впрочем говорит больше Эдмон, энергично жестикулируя руками. Слугарев делает вид, что не замечает их, все внимание его приковано к стенду с фотографией Че Гевары. Вот и Дюкан с Энрико остановились у этого же стенда. Энрико не обращает внимания на Слугарева, он что- то объясняет Дюкану и тот понимающе кивает очкастой головой и с величайшим почтением говорит: 'О-о! Че Гевара!' Круглое лицо его сияет, умные глаза широко раскрыты. 'Пора', - решает Слугарев и отрывает взгляд от стенда. Он смотрит на Дюкана, Дюкан - на него. Взгляды пристальные, напряженные, в них острое удивление и немой вопрос, который вот-вот превратится в слова. Ну, кто первый?
- Прошу прощения, если я не ошибаюсь, пан будет… Эдмон Дюкан? - по-польски заговорил Слугарев.
Серые большие глаза Дюкана ярко вспыхнули и осветили круглое, иссеченное мелкими морщинками лицо, и от этой внезапной вспышки морщинки распрямились. Потом всего на какой-то миг лицо нахмурилось, точно напрягая память и вновь засияло счастливой догадкой.
- Пан… Янек?!
- Да, Эдмон, тот самый Янек Русский, - Слугарев широким жестом раскинул руки, и Дюкан бросился в его объятия.
- Мой капитан, как я рад, я бесконечно счастлив. Я часто вспоминал тебя, - взволнованно говорил Эдмон, и голос его переходил на шепот, словно ему не хватало воздуха, а глаза блестели благородной влагой. - Вспоминал, когда мне было трудно. А ты поверь, мне часто было нелегко, даже очень трудно. - И вдруг, спохватившись: - Познакомьтесь, пожалуйста, это кубинский товарищ из бюро путешествий сеньор Энрико - прекрасный юноша. Кстати, он учился в России и говорит по-русски. Отойдемте в сторонку, не будем мешать. Прекрасный музей, чудесная страна. А народ, какой народ… Куба превзошла все мои ожидания. - Восторгу Эдмона не было конца, он никому не давал вставить слова. Это было вообще в его характере - восторг и многословие. - На сегодня музей - антракт. В другой раз посмотрим, что не посмотрели. А сегодня, Энрико, у меня праздник: я встретил своего старого друга, однополчанина, боевого товарища. Ты знаешь, Энрико, что за человек перед тобой? Это легенда, историческая драма!
- Да что легенды, - с легким смущением перебил Слугарев: он терпеть не мог комплиментов или похвал, они его, как говорится, 'вгоняли в краску'. - Перейдем к были. Лучше расскажи, какая судьба тебя забросила на Остров Свободы?
- О, это целая история. Мне крайне, чертовски необходимо попасть на Остров дьявола, и чтоб попасть туда, я прибыл на Остров Свободы. Но об этом после, со всеми подробностями. Ты не представляешь, как я рад нашей встрече! Кстати, мой капитан, как прикажешь тебя теперь называть?
- Как прежде. Да ты уже назвал.
- Мой капитан! Прекрасно! Наша юность, неповторимая и позабываемая. Как будет рада Алисия, я ей о тебе много рассказывал. Я познакомлю вас - это моя жена. Вторая жена. С Элеонорой мы разошлись. Но об этом потом. Нам о многом нужно поговорить. Сто лет пролетело, да каких лет!
Казалось, его восторгам не будет конца. А поговорить и в самом деле было о чем. Но музей - не лучшее место для дружеской беседы, и они вышли на улицу. Слугарев с живым интересам рассматривал Дюкана и находил, что тот мало изменился. Нет, внешне он, конечно, очень изменился: исчезнувшая шевелюра обнажила крепкий череп, покрытый густым загаром, теперь Дюкан казался ниже ростом и шире в плечах. На подвижном лице отпечаталась густая сеть мелких морщин. Прежней оставалась торопливая походка, порывистые жесты, резкие движения, восторженный открытый взгляд, доверчивые глаза и неумение говорить спокойно. Вообще он принадлежал к категории людей, которые любят много говорить и не любят слушать. Это последнее совсем не задевало Слугарева, поскольку сам он умел слушать и был скуп на слова. Оказалось, что польский язык Дюкан не забыл, во всяком случае, говорил на нем сносно, и Слугарев с удовлетворением подумал, что услуги Энрико, как переводчика, им не понадобятся. Из музея они направились к набережной, и Дюкан продолжал говорить с прежним восторгом:
- Как справедливо поступило подлинно народное правительство Кубы: Фидель не засел в президентском дворце, он отдал его под Музей революции. Это символично! А в Капитолии - Академия наук. Пресса много писала о культе личности Кастро. Я прибыл на Кубу и убедился, что это ложь. Никакого культа я не нашел. Фидель - настоящий вождь, народный трибун. Народ верит ему, искренне уважает и любит его. Именно таким, как Фидель, я представляю себе революционера - вождя, который получив всю полноту власти, сумел подняться над личным во имя общенародного, во имя идеи. Зачем ему дворцы, бриллиантовые перстни и прочая мишура побрякушек? На нем скромный мундир солдата-воина. Скромность - это великое достоинство, к сожалению, редкое даже среди незаурядных людей. - Радость, душевный подъем, даже сладкий восторг, звучавшие в каждом его слове, передавались и Слугареву, и он с упоением слушал своего друга военной поры, и радость Эдмона отражалась и на лице Ивана Николаевича.
У каменного парапета Малекома они остановились. Энрико, сославшись на какие-то дела, оставил их на набережной и как-то незаметно удалился в сторону порта и, словно тень, растаял в людском потоке. А они с минуту постояли на набережной и затем пошли вдоль залива в противоположную сторону. Дюкан ходил быстро, мелкой торопливой походкой, - он всегда куда-то торопился и часто поводил плечами, словно одежда стесняла его, оттого движения его казались неловкими, угловатыми и резкими. Слугарев не прочь был познакомиться с женой Дюкана, но ему хотелось, чтоб их главная беседа проходила с глазу на глаз, без посторонних, он считал, что Алисия будет его стеснять, и поэтому на приглашение Дюкана немедленно, сейчас же пойти к нему в гостиницу 'Абана Либре' он ответил молчанием, которое вполне сходило за знак согласия. Но когда они поравнялись с гостиницей 'Националь', Слугарев сказал:
- Здесь я живу. Давай сначала заглянем ко мне, не проходить же мимо. - Он тепло заулыбался, и какая обезоруживающая изящная простота была в его дружеском взгляде и позе. - А потом, я очень хочу пить. Мы сейчас с тобой закажем прекрасного кубинского пива 'Белый медведь'.
- О, да, кубинцы делают отменное пиво, но мы будем пить его у меня, вместе с Алисией.
- Нет, Эдмон, - с наигранной усталостью, голосом человека, изнывающего от жары и жажды, возразил Слугарев. - Я не в состоянии сейчас дойти до 'Абаны Либре'. Передохнем в 'Национале'. У меня номер прохладный, окно выходит на залив. И тишина. - Слугарев говорил мягко, медленно, голос его звучал устало и умоляюще, и лицо казалось утомленным, измученным. И Эдмон поверил, согласился, однако при условии, что после 'Националя' они сразу же пойдут в 'Абану Либре'.
- Я понимаю тебя: как всякий европеец, ты тяжело переносишь тропическую духоту, - сочувственно решил Дюкан.
- Добавь к этому - русский европеец, континентальный.
В тихом номере гостиницы они сидели в мягких низких креслах у круглого столика, на котором возвышалось металлическое ведерко, заполненное бутылками с пивом и льдом и вели теперь уже