сросшимися густыми бровями. А глаза огненные такие. Почему-то думается только о нем: что он успел увидеть в своей короткой жизни? Мечтал, любил… А может, полюбить и не успел, не знал ласкового девичьего взгляда и горячего поцелуя. Этот хитрый сельский паренек с сердцем Данко. Не о себе думал, а о людях, когда шел сознательно на смерть. Ради других. Что сталось с его матерью? И сколько таких могил по бескрайним просторам нашей Родины? Часто без обелисков. Сколько матерей даже не узнают, где погребены их сыновья.
Она пробует представить себе, какой был бы сегодня Петр Цымбалов, если б не погиб. 'Как Миша', - сверкает ответ. 'И мог бы влюбиться в Юлю Законникову. А она? Поступила бы так, как с Мишей?.. А если б отец ее не погиб? Разве б это имело какое-либо значение для судьбы Юли?'
Судьба Юли… Она совсем непонятна Вере, кажется чем-то неестественным, ничем не оправданным и каким-то глупым экспериментом. Вне всякой логики. Соверши такое Ава, Лика или Элла Квасницкая - ну, там еще, куда ни шло, можно понять. Но Юля…
Михаил вылез из прибрежных кустов возбужденный, улыбающийся. В одной руке банка с водой, в другой - ветки цветущей черемухи. Посмотрел на ее букет, удивился:
- Так мало?!
- Мал золотник, да дорог, - ответила Вера, немножко раздосадованная и тем, что спугнули ее мысли, и тем, что Михаил не оценил ее букета.
В банку поставили только фиалки, черемуху положили на могилу. Минут пять молчали. Как долго тянулись эти минуты. Они стояли, обняв друг друга, и глядели не на могилу, убранную живыми цветами, а мимо обелиска в необозримую даль цветущей и звонкой земли, сверху охваченной голубым простором. На душе было широко и торжественно, как в небе, обильно и полнозвучно, как на земле. Они не сказали друг другу ни слова в эти минуты молчания, но оба чувствовали одно и думали примерно об одном, потому что это были славные дети отечества, достойные наследники своих отцов.
За каждой могилой - подвиг героя, думалось им. Только героизм и мужество, советских людей принесли победу нашей Родине, свободу и независимость. Не будь героизма и мужества, не цвела бы цветами земля наша, не было б счастья ни у Веры, ни у Михаила. Они, как и миллионы их соотечественников, были бы просто рабами. Эта мысль вызывала дрожь. Взгляды из дальних далей возвращались к надписи на обелиске и словно эхо отдавались в них самих, не слова, а сердца выстукивали: 'Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины'. И сама фраза теперь приобретала иной, более глубокий смысл. Свобода и независимость достались дорогой ценой. За них заплачено жизнью лучших людей, замечательных, чудесных, тех, которые пели задорные песни и любили, работали и мечтали. Мечтали о ясной и светлой жизни на земле, о счастье для всех.
Было то, что люди называют счастьем, - был день, который никогда не повторится. Весь этот день Михаил провел с Верой. Во всем мире их было только двое, и весь этот огромный и прекрасный мир принадлежал только им. Высоко в синем небе светило солнце, а над горизонтом муаровыми переливами играли золотые волокна нагретого воздуха. Только им одним улыбались синие дали и буйные зеленя, только им шептали что-то нежное и ласковое свежие листья берез, специально для них в лесу звонко и весело считала кукушка долгие годы жизни. На моторной лодке они плыли по быстрой Зарянке между белых пенистых берегов необыкновенно пышно цветущей черемухи, вдоль гая, накинувшего на себя ради такого дня белую душистую черемуховую шаль. Все было белым-бело и благоухало густым пьянящим ароматом, все кругом напоминало свадьбу. В их честь неистово и звонко, по-шальному залихватски и очаровательно пели соловьи, пели весь день, пели всю ночь, пели великую, самую искреннюю и волнующую песню любви. Пела река на отмелях, пели родниковые ручьи, впадающие в Зарянку, пели клены и вязы в гаю, когда легкий южный ветер касался их крон своими теплыми устами, пели тракторы на полях.
А они, не ведая усталости, с хмельной жадностью упивались прелестями земли, сотворенной для человека и взлелеянной человеком. Они не знали в этот день покоя: куда-то мчались, открывая для себя все новые горизонты, картины и радости. Оставив лодку, бродили по аллеям гая, затем на четверть часа садились над высоким обрывом, где когда-то грустила Зина, и смотрели не вниз на затонувшие в реке деревья, а вперед, дальше за реку, где цвел старинный яблоневый сад. Она глядела задумчиво и говорила сама с собой, говорила без слов, сердцем:
' - Милый мой гай! Вот я вернулась к тебе, и ты дал мне счастье. Ты мой славный, добрый друг. Ведь ты живой. И каждое деревце твое - живое. И у каждого есть своя судьба, свои радости и печали, свои друзья и недруги. Каким ты будешь через десять, через пятьдесят, через сто лет? Погибнешь под топором дикаря или, сохраненный человеком, будешь нести людям радость? Земля моя! Любимая, родная! Кто обидел тебя?
- Люди, - отвечала ей земля.
- Неправда. Люди тебя украшают. Люди добры.
- Есть и злые, - говорила земля.
- Есть, знаю, - соглашалась Вера, а земля требовала:
- Поклянись, что ты сделаешь все, чтоб их не было, злых людей, уродующих и поганящих мой лик.
- Клянусь!.. Но ты, земля, не клевещи на людей. Я ведь тоже человек. Я посадила 19 деревьев. А когда мне исполнится 80 лет, я посажу 81-е дерево'.
Потом они садились вдвоем на мотоцикл и мчались полевыми дорогами на цветущие поляны и опушки. Ветер трепал их волосы и целовал лица. Вера сидела сзади Михаила, крепко обвив его руками, порозовевшими от солнечных поцелуев. Он останавливался ненадолго на заросших пепелищах бывших деревень. Лишь на одном задержались дольше обыкновенного. Михаил вдруг стал мрачным и задумчивым. Вера это почувствовала:
- Что с тобой, Мишенька?
- Здесь был наш дом. Вот эти два камня - фундамент избы. Вот груша, которую посадил отец в день моего рождения.
Груша цвела, над ней звенели пчелы. Михаил сломал цветущую ветку и подал Вере:
- Возьми на память… А вон там была маленькая лужайка, на ней раньше всего таял снег, а к маю она сверкала золотистыми одуванчиками… Мы играли в лапту… А здесь стояли две большие липы. Хорошо цвели. Их любил соловей.
Ей трудно было представить, что здесь была деревня с домами, садами, с соловьем. Он сказал:
- Здесь фашисты расстреляли мою мать…
Ясным майским утром в приемную директора совхоза, в которой, кроме секретарши, сорокалетней флегматичной дамы, была еще забежавшая на минутку, чтобы сообщить важную новость, Комариха, вошел высокий человек в сапогах, в темных шароварах и темной рубашке. Вошел смело, решительно, как входят люди, знающие себе цену, молча кивнул женщинам и затем замычал с усилием, энергично показывая обеими руками на дверь директорского кабинета. Человек этот был нездешний и, как сразу догадались обе женщины, немой.
Секретарша и Комариха с любопытством уставились на незнакомца, который, продолжая мычать, руками делал выразительные жесты вокруг своего живота, точно хотел изобразить полного человека, а головой кивал на дверь кабинета.
- Что он хочет? - несмело и негромко, как-то неловко и растерянно спросила секретарша Комариху.
- Наверно, директора спрашивает. Раз большое пузо изображает, значит начальника ему нужно. На их языке все начальники пузатые, - пояснила догадливая Комариха.
В ответ на ее слова немой весело заулыбался и утвердительно закивал головой.
- А не глухой, слышит, - удивленно и даже обрадованно прокомментировала старая и сама ответила очень громко: - Нет директора. С невестой куда-то укатил. К нему невеста из Москвы приехала. Только он у нас совсем не пузатый. Теперь новый директор, молодой. Понял?
Немой понимающе закивал головой и, немного подумав, снова спросил жестами, ударяя себя пальцами по губам, как это делают маленькие дети, когда хотят издать бренчащие звуки. Секретарша опять
