культуре. А то раскудахтался. Кружку купить не могут. А тоже - прави-и-тельство. Чем воду-то пить? Шапкой, что ли?
- На вас напасешься. Все было: и кружка, и графин со стаканом. Графин Сербуль разбил, а кружку и стакан украли. Вот такие, как ты, шлындают тут да высматривают, где что плохо лежит.
- Но-но, ты полегче. А то я за такие слова знаешь что могу?!
- Да уж знаю, как не знать. Вон они твои таланты, на виду, минуту постоял, а нагадил не хуже того мерина, у которого желудок расстроен.
- Ну, ладно, ладно, Артемыч, поговорил и хватит.
С этими словами плечистый, краснолицый парень смаху выскочил из сельсовета и, чуть не столкнув Егорова, вразвалку подался на село. Следом за ним вышел Артемыч, в новом картузе цвета хаки, в таких же из армейского сукна галифе, заправленных в яловые, начищенные сапоги, в синей с белыми полосками рубахе. Поздоровался негромко, сказал Захару Семеновичу:
- Председателя нет, поехал себе сено косить по случаю выходного дня. - И тут только увидел Надежду Павловну, обрадовался:
- А-а, товарищ Посадова! День добрый!
- Здравствуйте, Артемыч. - Надежда Павловна протянула старику руку. - Кого это вы так воспитывали?
- Да шлындают тут разные… Как их звать-то, все забываю. Ну, про которых в газетах теперь пишут. Травоядные, или как-то по-другому.
- Тунеядцы, - подсказал Егоров.
- Точно! Аккурат - тунеядцы. Да ему что, хоть кол на голове теши. Как это бают: на то у свиньи рыло, чтоб она рыла.
- Ну, а вы как себя чувствуете? - спросила Посадова.
- Какие у меня чувства - живу, пока жив. И тоже слоняюсь от ранья до вечера, баклуши бью. Сам вроде того тунеядца. В сельсовете за порядком присмотрю. И то веселей - вроде бы и при деле. Года - их не скостишь. Девятый десяток пошел. И то вам скажу - в жизни человеческой рубежи какие-то стоят, заметные, вроде телеграфных столбов. Ей-богу, до сорока годов я совсем никаким манером возраста своего и знать не ведал: мальцом все ходил, хоть уже и детей имел. Перевалило за сорок - и сразу года узнал, считать начал. Значит - первый рубеж. Война была - это не в счет: тогда время не замечали, не до того было. А вот как стукнуло семьдесят - так и сразу старость пришла. Тут как хошь, петушись или хорохорься, а ты уже старик и сам об этом понимаешь. Себя ты уже никак не обманешь и от своих годов никуда не денешься.
Егоров понял, что старик словоохотлив, этак до обеда может проговорить, и, улучив паузу, спросил:
- А как бы на остров перебраться?
- Так это мы в один момент, это нам раз плюнуть. Сколько вас человек?
- Нас пять, - ответил Егоров. - Мужчин трое.
- Грести умеют? - хмурясь и что-то прикидывая, спросил Артемыч.
- Надо полагать.
- Переправимся. Сами переправимся, - решил старик.
Быстро разгрузили машину, вынесли на берег посуду и закуски. Увидев все это, Артемыч констатировал:
- Значит, долго на острове собираетесь пробыть.
- Да уж побудем; отдыхать так отдыхать, - ответила Надежда Павловна.
- По закону, - согласился старик. - В выходной день само собой положено веселиться. А музыка есть?
- Вот насчет музыки мы, друзья, не подумали, - с сожалением проговорил Егоров. - Как же это мы, товарищи?
- А мы самодеятельность, Захар Семенович, организуем, - бойко пообещал Сорокин.
- Да где уж вам, - поддел Егоров. - Вы в совхозе-го не имеете самодеятельности. А здесь на кого рассчитываете? Разве что на Артемыча?
- А что, молодой человек, - хитровато подмигнул старик. - Начальство критикует вас и по выходным. Придется мне выручать. Вы покамест грузитесь, а я домой сбегаю за музыкой, я живо. Тут недалеко.
И старик проворно засеменил к своей хате.
Когда-то, еще задолго до войны, Артемыч слыл первейшим музыкантом на всю округу. Он подбирал на слух любой мотив, легко и уверенно импровизировал, словом владел гармонью, как ложкой за столом. И всегда, на любом веселье Артемыч был желанным гостем, - усаживался на почетном месте, выпивал чарку водки, только одну, больше не пил поначалу, закусывал крошкой хлеба или соленым огурцом и, положив голову на гармонь, начинал играть. Как он играл! Как играл! Что он вытворял, этот незавидный на внешность человек с голубыми, веселыми глазами, что делал с гармонью своей!.. Он заставлял ее петь - и все, сколько вокруг было людей, пели, все до единого. Он заставлял гармошку хохотать и подплясывать - и все кругом выходили в пляс, никто не мог устоять. А когда грустила добрая, чуткая душа Артемыча, горькой, щемящей тоской ныла старенькая, неказистая гармонь его, люди не находили в себе сил, чтоб сдержаться, и с любовью приговаривали:
- Вот стервец, ну и сатана-искуситель. Растрогал-разбередил, чтоб тебе пусто было! Прямо не человек, а чудодей какой-то.
Вот каким был в молодости Артемыч. А уж потом, когда колхоз организовали, реже ему приходилось доставать из сундука гармонь свою: не до того было. Иногда по большим праздникам приходил на собрание колхозный председатель с трехрядкой, играл. Все больше новые молодежные песни да марши. И в партизанские леса ушел с гармонью, бойцов веселил изредка, когда обстановка позволяла. Только однажды вернулся он из разведки, а гармонь погибла, размокла в сырой землянке, залитой апрельскими водами. 'Не горюй, - сказал тогда ему комбриг Роман Петрович Булыга, - не такую для тебя добудем'. И сдержал свое слово: вернулся из леса Артемыч, когда фашистов прогнали, с новеньким трофейным аккордеоном, сверкающим перламутром и серебром. Но играть ему уже приходилось редко - пальцы плохо слушались, не было того задора молодости, а хуже играть не хотел. Без дела лежал аккордеон в сундуке, а старик все искал: подарить бы какому-нибудь умельцу, передать в надежные руки. И не находил подходящего. Теперь же ради такого случая Артемыч решил тряхнуть стариной.
Лодка была большая, широкая, в четыре весла. До острова недалеко - метров двести, от силы двести пятьдесят. Артемыч сел за руль, мужчины и Надежда Павловна за весла. Как только оттолкнулись от берега, Артемыч с серьезным видом капитана и с сознанием ответственности спросил, кто из пассажиров не умеет плавать. Молчали. Старик ждал, глядя строго и настойчиво. Затем спросил:
- Значит, все водоплавающие? Так надо понимать?
- Я вообще-то плаваю, только не очень - быстро устаю, - призналась Вера и покраснела.
- Одна. Та-ак, - заметил Артемыч. - Одна - не опасно. С одной управимся. Два молодых кавалера на случай чего помогут.
Тимоша подумал: вот бы опрокинулась лодка, и тогда он, не Сорокин, а именно он спасет Веру. Он плавал хорошо, лучше Сергея Александровича. Да, пусть бы опрокинулась, пусть. Он уже представил, как перепугается тонущая Вера, как он подхватит, обнимет ее одной рукой, перевалится на бок и поплывет к берегу. Но лодка чувствовала себя слишком устойчиво и даже не шаталась, когда Тимоша нарочито наклонялся на один борт. Вода была темная, густая, с зеленоватым настоем и довольно еще теплая: можно было купаться. Вера сидела на носу и спрашивала Артемыча:
- А что может случиться с лодкой? Ну что?
Она не боялась - просто было любопытно.
- Что с ней случится… ничего не случится. Это я так, к примеру говорю, для порядка. Порядок такой. - И затем, сощурив поблекшие глаза, строгие и немного жестковатые, сообщил: - У меня здесь сын утонул. Младший.
