ваш покорный слуга. Через поколение. Тима, вслед за предком (яблоня от яблони), написал на меня донос в управление кадров администрации президента, о чем шла речь в предыдущих главах. (Этот народец — отпрыски известных родителей — в литературных кругах испокон называют «пис. дети». Сокращенно.) Костиков привел его в Кремль из агентства, где вместе работали.
А много лет назад, в 41-м, когда Тиме стукнуло четыре года, его вывезли из осажденного Ленинграда по Дороге жизни на Большую землю.
Он трепетно относился к героическому факту своей биографии, всегда носил в нагрудном кармане удостоверение блокадника. Документом Тима не только гордился, но и умело пользовался. Понять можно — зарплаты в Кремле нищенские, на все не хватает. Блокаднику же — значительные скидки. Одна из сотрудниц санаторно-курортного отдела Старой площади, едва завидев пышущего здоровьем Тиму, который шел за очередной порцией льготных путевок, всегда улыбалась, толкала в бок подружек:
— Блокадничек мой явился! С удовольствием провела бы с ним выходные. — И смущенно: — В профилактории, естественно, за процедурами. Азонотерапия там всякая… Чего смеетесь, дуры?
Для руководства Тима — подарок, сама преданность. Сменялись пресс-секретари, а он оставался все таким же наигранно деловитым, готовым на любое задание, как во времена друга Костикова. Осечка произошла с Ястржембским, который постепенно, но со шляхетским упрямством («усрамся, а не дамся», — гласит польская поговорка) избавился от большинства оставшихся в наследство сотрудников. Он перестал давать Тиме аналитические задания потому что марать бумагу в отличие от папы у сына не очень получалось. И посадил его составлять графики дежурств. Тима, как в детстве, вооружился цветными карандашами и, по отзывам моих бывших коллег, очень преуспел в раскрашивании этих самых графиков. Зря. Ястреб уже готовил к отправке в управление кадров пенсионные бумаги Тимы…
Он и вправду на всю жизнь остался ребенком. Однажды в кремлевском коридоре ему приглянулась женщина (по прозвищу «Породистая Кошка»). Тима пригласил её в Дом литераторов. Дама, не будучи свободной, отказала. И он, как школьник, начал её всюду преследовать, норовил говорить дерзости, а однажды на званом мероприятии напился и со слезами упал ей головой на колени. Породистая Кошка засмеялась:
— Сколько тебе лет, шалунишка?
— Пятьдесят восемь, — всхлипнул Тима.
— Почему ж ты такой дурак?
— Не знаю…
Вот и я, читатель, не знаю…
В один прекрасный день популяция двухметровых кремлевских мужиков заметно поредела. Как черти из табакерки повыскакивали и цепко ухватились за высокие кресла молодые коротышки — новая, недолгая страсть слабеющего Властителя. Где сияющий строй былых придворных гренадеров? На манер Соловья- разбойника Юмашев учинил лихой свист по всей Старой площади. Усидеть удалось лишь одному из «богатырей» — Пал Палычу Бородину…
Размышлял я об этом, глядя в усмешливое лицо ещё одного недавнего фаворита, удачливого, казалось, политика — Владимира Филипповича Шумейко. Мы встретились у него дома — поговорить о недавнем прошлом, о том, как и почему ломаются звонкие карьеры. «Только давайте про Ельцина плохого не будем, — напутствовал меня перед встречей помощник бывшего главного сенатора. — Филипыч и сегодня остается его приверженцем…» Я согласно кивнул. Но случилось так, что имя президента не сходило с уст моего собеседника. И мне остается лишь передать его рассказ.
— Вы не поверите, — начал разговор Шумейко, — я был очень наивным, когда попал во властный эшелон. Думал, политика — удел избранных, тонкая ручная работа. Сам-то до этого чем занимался? Всю жизнь на заводе отмахал от слесаря до генерального директора. Многими тысячами командовал — думал, все премудрости одолел, чего Москвы дрейфить? Оказался в столице, как и многие мои коллеги в конце 80-х, «по разнарядке»: шли выборы депутатов в Верховный Совет, одно место выпало нашему предприятию, товарищи выдвинули меня. Так и стал сначала депутатом, потом вице-премьером и, наконец, главой верхней палаты. Как мальчишка, радовался своей стремительной карьере думал, сумею принести государству пользу. Государство, конечно, не завод, но, как простой человек (хотя многие так не считают), был уверен, что мой производственный опыт, как и строительные, к примеру, познания президента, пригодятся в высокой политике. Мои, похоже, не пригодились. Здесь нужно было иное — умение, как в боксе, держать удар, вставать после нокдаунов, не выдавать истинных намерений и вдруг — разящий апперкот… Однако становиться Чубайсом (в широком смысле слова) не хотелось.
К своим несомненным заслугам за годы работы Шумейко относит три вещи: лично пробил строительство жилого дома для подводников в Калининграде, где при упоминании его имени до сих пор поднимают большой палец вверх, запретил оппозиционную прессу после октябрьского путча (о чем речь пойдет ниже), а также сумел расположить к России давнего недоброжелателя Фиделя Кастро.
Это был первый в постперестроечной России визит на Кубу чиновника такого ранга. Изголодавшийся по бывшей щедрой союзнице, но одновременно и обиженный на неё до глубины души, обстоятельный Фидель подготовил аж 73 вопроса к переговорам с Шумейко. И все 73 дотошно обсуждались в течение долгих шестичасовых переговоров. И были найдены пути новых взаимоотношений. Кубинский лидер, вспоминает Владимир Филиппович, впервые в разговоре с ним грустно признал, что не все ладно в его государстве, нужна какая-то особая формула выхода из кризиса. «Я не могу строить китайскую модель, сокрушался Бородач, — у меня нет китайцев, а сплошь — кубинцы…» После отлета «нового русского друга» Фидель дал негласное указание своим СМИ — о России больше плохого не писать…
Ельцин тоже остался доволен визитом полпреда и даже поулыбался красочным рассказам словоохотливого вице-премьера. Впервые в общении с президентом Шумейко ощутил это особое, так согревающее чиновное сердце «чувство причастности», когда и душа и тело вдруг воспаряют над Кремлем, над Василием Блаженным, над уходящей за горизонт Москвой-рекой и как бы вопрошают с высоты чудесного голубого неба: «Как ты там, мой народ? Как поживаешь? Видишь, как высоко взлетел твой сын?»
Но любовь Бориса Николаевича, как любовь Клеопатры, опасна и зла.
Вскоре чуткий к остроумному слову Ельцин ввел нового фаворита и в президентский, и в теннисный клуб. В соавторстве с Юмашевым, тогда ещё просто летописцем, Владимир Филиппович сочинил устав высокого теннисного сообщества, прикупил дорогую ракетку. Ельцин начал приглашать Шумейко и на совсем закрытые собрания — обмывание назначений, дни рождения близких, просто закусить. Прирожденный тамада! В запасе — десятки сюжетов, свежие анекдоты, приятный южнорусский говорок. Коржаков с Барсуковым сердечно его приняли. Уютный человек! Признаться, Владимир Филиппович и сам поначалу был рад столь почетному бремени. Мог ли он мечтать?
Иногда неприязненные взоры кого-то из свиты тревожили его, но, ещё не придавая этому значения, он продолжал балагурить, развлекать президента. Несколько раз Ельцин смеялся до слез. А недоброжелателей тем временем у Шумейко становилось все больше.
Однажды в узком кругу — был Ельцин, Хасбулатов, Коржаков — он опрометчиво рассказал анекдот о том, как в 30-е годы в горном кавказском селе решили поставить пьесу о Владимире Ильиче. (Отношения у Ельцина со строптивым спикером уже дали трещину.) Сцена. Выходит Ленин. С горбатым носом. В черкеске с газырями, бурке и папахе — а как же! Орлиный взгляд. Следом за ним — порученец. «Владымир Ильич! Муку привезли!» — «Дэтям отдайте…» Порученец уходит. Спустя минуту: «Сахар привезли!» — «Дэтям, все дэтям». — «А мы что кушать будем — ты подумал, а?» Вождь взрывается: «Кто тут Лэнин? Я Лэнин или ты Лэнин?»
Хасбулатов криво усмехнулся. И в будущем не забыл намека. Так завел он себе самого могущественного врага, которому обязан и всплеском компромата, и походами в прокуратуру, где, правда, обвинения были отвергнуты. Но в общественном сознании все же укрепилось мнение, что Шумейко где-то руки нагрел…
Банкетов было много. Ельцин придавал этому действу особое значение. Не будучи восточным человеком, он, как Коба, требовал строгого соблюдения застольной дисциплины. Не терпел опозданий, выкриков, беспричинного выхода из-за стола. Был придирчив к яствам и напиткам. Подолгу распекал
