добродушно подтрунивает над фаворитами{221} коронованного фельдфебеля, Чернышевым и Левашевым, председателями тогдашнего верховного суда. Благоговею перед тобою, один из первозванных наших апостолов!
Говорили о возвратившемся из изгнания Николае Тургеневе{222} , о его книге, говорили о многом и о многих и в первом часу ночи разошлись, сказавши: до свиданья.
Сегодня получил письмо от М. Лазаревского и два письма от милого моего неизменного Залесского{223}. Лазаревский пишет, что он виделся с графиней Настасией Ивановной и что они усоветовали, в случае воспрещения мне въезда в столицу, просить письмом графа Федора Петровича, чтобы он исходатайствовал мне это разрешение через президента нашего Марию Николаевну{224} для Академии Художеств, классы которой я буду с любовью посещать, как было во время оно. Добрые, благородные мои заступники и советники!
Залесский, кроме обыкновенного своего сердечного, искреннего прелюдия, пишет, что рисунки мои получил все сполна, что некоторые из них уже пристроил в добрые руки и деньги — 150 рублей — переслал на имя Лазаревского. Неутомимый друг! Знакомит он меня еще с какой-то своей землячкой-литвинкой, недавно возвратившейся из Италии с огромным грузом изящных произведений. Для меня и за глаза подобные явления очаровательны, и я сердечно благодарю моего друга за это письменное знакомство.
Что значит, что Кухаренко мне не пишет? Неужели он не получил моего поличия и мою «Москалеву криныцю»? Это было бы ужасно досадно.
Упившись чтением этих дружеских милых посланий, вечером, вместе с Овсянниковым, отправились мы к огненной молдаванке. Страшная, невиданная женщина! Намагнетизировавшись хорошенько, мы пожелали ей счастливой дороги до нелюбимого ею Екатеринбурга и расстались, быть может, навсегда. Чудная женщина! Неужели кровь древних сабинянок так всемогуще, бесконечно жива? Выходит, что так.
Написал и отослал письма моим милым друзьям, М. Лазаревскому и Б. Залесскому{225}.
В клубе великолепный обед с музыкою и повальная гомерическая попойка…
Ночь и следующие сутки провел в очаровательном семействе madame Гильде.
Вздумалось мне просмотреть рукопись моего «Матроса»{226}. На удивление безграмотная рукопись. А писал ее не кто иной, как прапорщик Отдельного оренбургского корпуса, баталиона № 1 г. Нагаев, лучший из воспитанников оренбургского Неплюевского кадетского корпуса. Что же посредственные и худшие воспитанники, если лучший из них безграмотный и вдобавок пьяница? Проклятие вам, человекоубийцы — кадетские корпуса!
При свете великолепного пожара{227}, вечером, часу в 9, встретился я с К. А. Шрейдерсом. Он сообщил мне, что обо мне получена форменная бумага на имя здешнего военного губернатора, от командира Оренбургского отдельного корпуса. Для прочтения сей бумаги зашли мы в губернаторскую канцелярию к правителю канцелярии, милейшему из людей, Андрею Кирилловичу Кадинскому{228}. Бумага гласит{229} о том, что мне воспрещается въезд в обе столицы и что я обретаюсь под секретным надзором полиции. Хороша свобода! Собака на привязи. Это значит — не стоит благодарности, ваше величество.
Что же я теперь буду делать без моей Академии, без моей возлюбленной акватинты, о которой я так сладко и так долго мечтал? Что я буду делать? Обратиться опять к моей святой заступнице, графине Настасье Ивановне Толстой? Совестно. Подожду до завтра. Посоветуюсь с моими искренними друзьями, с П. А. Овсянниковым и с Н. А. Брылкиным. Они люди добрые, сердечные и разумные. Они научат меня, что мне предпринять в этом безвыходном положении.
Сегодня мы усоветовали так: на неопределенное время остаться мне здесь, по случаю мнимой болезни, а тем временем писать графу Ф. П. Толстому и просить его ходатайства о дозволении мне жительства в Петербурге хотя на два года. В продолжение двух лет я, с помощию божиею, успею сделать первоначальные опыты в моей возлюбленной акватинте.
Продолжаю по складам прочитывать и поправлять «Матроса» и ругать безграмотного переписчика- пьяницу, прапорщика Нагаева. Прочитывая по складам мое творение, естественно, что я не могу следить за складом речи. Убедился только в одном, что название этого рассказа необходимо переменить. Пока не придумаю моему «Матросу» другого, более приличного имени, назову его так: «Прогулка с пользою и не без морали».
Заходил к Варенцову и взял у него для прочтения два номера, 2-й и 3-й, «Русской беседы». В эпилоге к «Черной раде»{230} П. А. Кулиш, говоря о Гоголе, Квитке и о мне грешном, указывает на меня, как на великого самобытного народного поэта. Не из дружбы ли это?
Во 2-м номере «Русской беседы» я с наслаждением прочитал трехкуплетное стихотворение Ф. Тютчева:
Несколько дней сряду хорошая, ясная погода, и я сегодня не утерпел: пошел на улицу рисовать. Нарисовал церковь пророка Ильи{231}, с частию кремля на втором плане. Церковь пророка Ильи построена в 1506 году в память огненного стреляния, спасшего Нижний от татар и ногаев.
Сегодня погода тоже почти позволила мне выйти рисовать на улицу. Нарисовал я кое-как церковь Николая за Почайной, построенную в 1372 году, вероятно тоже в ознаменование какого-нибудь кровопролития. По дороге зашел я к моему любезному доктору Гартвигу, застал его дома, позавтракал, выпил отличнейшей вишневки собственного приготовления и в старом изорванном нижегородском адрес-
