себе тебя, моего искренного друга. Ты приехал, живем мы с тобою скромно, почти бедно, в маленьких комнатках, неутомимо работаем, учимся и наслаждаемся своим учением. Два года пролетают незаметно над нами, и мы, ежели не полные, по крайней мере сознательные артисты, через Вильно и Слуцк возвращаемся в Рачкевичи, целуем твою мать, отца, сестер и карооких и голубооких сыновцев твоих.
Вторая моя поэма немного прозаичная, но в сущности полнее первой. Так или иначе, а ты должен быть в Академии Художеств или будет прореха, не зашитая дыра в твоей и в моей жизни. Недостаточно видеть, любоваться прекрасным, умным, добрым челом человека, необходимо нарисовать его на бумаге и любоваться им, как созданием живого бога. Вот что нужно для полноты нашей радости, для полноты нашей жизни!
Пускай молятся твои кароокие и голубоокие siostrzen?co?w: молитва ангелов внятнее богу.
15 февраля
Я остановился на высшем градусе моей сердечной фантазии, остановился для того, чтоб дождаться следующей почты и подкрепить мои предположения ясным и положительным документом. Почта пришла 14 февраля и не привезла мне ничего такого, на чем бы основываясь я мог продолжать свои предположения. Предвестие, вера, надежда, и ничего больше.
Получил ли ты мое письмо от октября, не помню, которого дня, адресованное прямо в Слуцк, а не в Рачкевичи? Я писал тогда о свидании моем с сердечным старым Бюрно. Если не получил, то напиши мне: я тебе другой раз опишу это короткое и бесконечно длинное свидание. А теперь, как и тогда, прошу тебя, мой сердечный друже, пиши ему, целуй его седую-молодую голову, целуй его чистое живое сердце, целуй его божественную христианскую душу. Целуй его, как артиста, как брата, как человека. Я ничего теперь не могу больше сказать. Сердце мое переполняется любовью и изнемогает при воспоминании о нем.
Целуй Аркадия, жену его и детей его. Целуй Сигизмунда и желай ему самого блестящего успеха на избранной им дороге. Писал бы тебе еще много и много, но, как я сказал, документа нет; а без него самая яркая фантазия ничего больше, как сальная свеча в казармах. Фантазия должна опираться на положительное. Семена джугары{781} и две штуки материи шерстяной пошлю тебе в последней половине марта, а когда ты его получишь, бог знает. Целую твою счастливую мать, твоего отца, твоих сестер и твоих ангелов siostrzen?co?w. Не забывай меня, друже мой единый!
85. Я. Г. Кухаренко
— 22 апреля *{782}
Христос воскрес! Батьку атамане кошевой!
Как раз на пасху привезла мне астраханская почта твое дружеское ласковое письмо{783} и 25-рублевую писанку. Сделал ты мне праздник, друже мой единый! Такой праздник, такой великий праздник, что я его и на том свете не забуду. Не выдержал, голубе мой сизый (да и какой бы вражий сын выдержал?). Напился, да так напился на твой магарыч, что даже лысину себе раскроил. Вот что сделал ты не так своею писанкою, как братским искренним словом.
Только я пришел в себя после твоего слова и взял уже перо в руки, чтобы написать тебе спасибо, а тут приходит из Гурьева почта и привозит мне письма из самого Питера. Пишет один молодой казак Маркевич{784} с товарищами и шлет мне для начала немного деньжонок. Пишет, что молодежь в столице складчину для меня сделала. Следовало б и второй раз напиться, но я как-то выдержал, только, по совести говоря, тихонько заплакал. Второе письмо из столицы же. Пишет мне куренной Лазаревский{785} и уверяет, что скоро меня выпустят из этой широкой тюрьмы. Он пишет, что добрый царь наш уже дал приказ разбить мои оковы. И плачу, и молюсь, и все-таки не верю. Десять лет неволи, друже мой единый, искалечили, убили мою и веру и надежду, а она была когда-то чистая, непорочная, как дитятко, вынутое из купели. Чистая и крепкая, как самоцвет, камень отшлифованный! Но чего не сделает реторта химическая! Я чуть-чуть не сошел с ума на этой неделе. Ну и неделя выдалась! Недаром я ее ждал десять лет. Десять лет! Друже мой единый, выговорить страшно! А вытерпеть! И за что вытерпеть? Ну его, а то и в самом деле с ума сойду. Теперь думаю вот как сделать. Если, даст бог, дождусь из корпусного штаба увольнения, то думаю прямиком через Астрахань на Черноморию. Я еще ее отродясь не видел. Надо хоть на старости поглядеть, что за такая славная Черномория. А пока посылаю теперь тебе, друже мой единый, свое изображение. Нет у меня, брате, ничего другого теперь. Если даст господь милосердный, приеду сам на Сечь, так, может, еще какой- нибудь привезу тебе гостинец. Одного боюсь, чтобы не потребовали меня, неровен час, в Оренбург. А, может, даст бог, и не потребуют, на черта я им теперь сдался!
Жив ли старый Щепкин? Вот истинно казацкая душа! И молодая, как у дитяти. Не пишешь ли ты ему иногда? Если пишешь, целуй его за меня. Какую он это тебе «Пустку» читал{786} ? Я, плохой из меня отец, забыл свое собственное дитя.
Прислал мне из Питера куренной Панько Кулиш книгу своей работы{787} , названную «Записки о Южной Руси», писанную на нашем языке. Не знаю, дошла ли до Черногории эта очень умная и искренняя книга. Если не дошла, выпиши, каяться не будешь. Такая хорошая книга на нашем языке еще не печаталась. Тут живо изображен и кобзарь, и гетман, и запорожец, и гайдамака, и вся старинная наша Украина как на ладони показана. Кулиш тут ничего своего не добавил, а только записал, что слышал от слепых кобзарей, а потому и книга у него вышла — книга хорошая, искренняя и умная. Послал бы тебе, мой единый друже, свой экземпляр, но еще сам хорошо не начитался, — меня, спасибо, люди добрые книгами не забывают. Нет-нет, да и пришлет кто-нибудь, а журнала уже десятый год ни одного и в глаза не видел{788} и не знаю, что там и делается, в этой новой или современной литературе. Сам не написал ничего, ведь мне было запрещено писать. А теперь уж бог святой знает, напишу ли еще что-нибудь путное. Я еще не очень состарился и искалечился, друже мой единый, и, может, даст господь милосердный, еще отдохну да на старости попробую писать прозу{789}. О стихах уже нечего и думать.
Прощай, мой единый друже! Может, даст бог, еще этим летом увидимся, а пока это будет, целую тебя, как брата родного, а ты поцелуй за меня свою старуху, и перецелуй своих деточек, и не забывай искреннего твоего друга кобзаря
Умышленно пишу тебе на одном листочке, чтобы было где изображение мое положить и чтобы конверт не очень много весил.
86. А. Н. Маркевичу
— 22 апреля **{790}
Христос воскресе!
