во многом не вяжется и не стыкуется. Все, кто не занимался этой темой, спрашивали: что же на самом деле происходило в Москве и других местах в августе 91-го? Вроде бы военный переворот, но вроде бы и нет. Все делалось как-то не так, как следовало бы и ожидалось. Должен быть четкий план — но его нет. Вроде бы наносится удар — но никакой силы в нем нет: кулак останавливается в полумиллиметре. Сторонний наблюдатель не понял бы происходящего. Все было как в каком-то замедленном темпе: актер вышел на сцену, сказал реплику и ждет ответа, а его нет и не будет; следом второй — и так т. д. и т. п. до самого конца спектакля.
Разумеется, что подлинно советское руководство до конца не понимало ни масштабов всего, ибо ставкой в этой Большой Игре являлась власть над полумиром, ни степени угроз. В Политбюро должны были прийти люди с очень сильной волей и четким видением проблемы, чтобы выстоять в навязанном конфликте такого масштаба. Желательным, хотя и, понятно, высококонфликтным, было бы проведение целеустремленной и тщательно продуманной политики на основе разработки четких программ. Следовало бы зафиксировать имеющуюся ситуацию в системе терминов национальной безопасности, в которой она только и могла быть рассмотрена, так чтобы видно было решение. Требовалось наличие системы каналов независимой информации из источников информации неофициальных, но вполне достаточно осведомленных. Главное, при анализе причин нельзя было допустить упрощенных толкований, а с этим у поздних коммунистов было очень тяжело, ибо их разного рода терминологические мистификации вносили дополнительные сложности в изменившийся понятийный аппарат и затуманили существо рассматриваемой проблемы. Следовало понимать, что политика есть предельно напряженная схватка с неопределенным исходом. Требовалась намного более существенная с точки зрения корректировки их понимания окружающей политической реальности, и состояла она в том, что именно в это время они впервые столкнулись с фактами, которые не укладывались в сложившуюся до этого в голове в привычную и, как казалось тогда, абсолютно бесспорную картину событий. Да еще и следует понять, что на основе ошибочной оценки поступающей информации были составлены рекомендации, которые и привели к плачевным результатам, когда им последовали. Выполненный анализ ситуации давал бы программу действий, которая должна была быть понятной, реальной и прагматичной. Но, увы…
Ясно как делаются такие вещи. Играем белыми, и тогда за нами инициатива. Хочешь захватить город — возьми и выпусти льва из зоопарка. Если его нет — завези цирк, а потом уж выпусти льва (да не корми его недельку — пусть теперь сам побегает за мясом), пока одни горожане будут спасаться, а другие ловить «царя зверей», всем будет не до дела. Как можно больше непонятного, вовлекающего в общий хоровод. И город — наполовину твой. Самим не надо бегать с автоматами наперевес, лучше всего нарядиться клоунами (опять цирк!) — людей в такой одежде не будут воспринимать всерьез. А вот уже и президентский дворец… Словом, если бы на замысел обработанных гэкачепистов, комитетчиков и теоретиков из-за Ла-Манша был бы наложен чей-то еще замысел, то… И сделать это можно было бы самыми минимальными силами. Однако ничего не случилось. И говоря языком далеким от литературного, была только
Спрашивал С.Е. Кургинян: «Уже через два часа после первого объявления ГКЧП стало ясно, что это провокация со стороны параллельных структур, созданных в ряду путчистов. Очевидно: они не пытаются установить чрезвычайное положение, они играют. Игры накладываются друг на друга, параллельно действует группа, созданная в российских структурах, действуют группы в армии и комитете. Там играли три или четыре группы»[822]. «Так называемый переворот, предпринятый ГКЧП, абсурден, и это наводит на размышления.
Версию о непрофессинализме организаторов путча принять не могу. Кроме того, мы имеем дело не с классическим путчем, когда власть захватывает лихой командир дивизии, а с согласованными совместными действиями людей, занимающих столь высокое положение, что им и не надо было разрабатывать каких-то новых идей. Достаточно было включить кнопку схем, которые годами разрабатывались в штабах и отделах наших ведомств, как, впрочем, и любых других сколь угодно демократических стран.
Машина не могла не сработать 19 августа. Следовательно, ей просто не дали команду.
Речь идет о политической акции, в худшем случае — о политической интриге, а не о захвате власти всерьез. Всерьез власти никто не брал. И не хотел брать. А вот чего хотели, чего добивались — это вопрос. Информации для точного ответа нет»[823];
спрашивала «Независимая газета»: «По тому, как был проведен путч, создается впечатление, что его организаторы — кретины. Это вступает в противоречие с тем, что в нем принимал участие КГБ, имеющий в таких делах немалый опыт»[824];
спрашивала «Комсомольская правда»: «Что может быть лучше плохого путча?»[825] и «Почему сказав „А“, Крючков не сказал „Б“?»[826] , это — с намеком на группу «А» и на сделанные первые шаги, но за ними не последовавшие иные;
спрашивала «Литературная газета»: «Что же все-таки произошло в августе?»[827];
спрашивала и газета «День»: «Роль шефа КГБ в событиях августа не поддается однозначному толкованию. По его приказу случилось форосское затворничество президента. Именно он, если верить бывшему вице-премьеру Щербакову, сообщил главе правительства о тяжелой „болезни“ М.С. Горбачева, о скоплении боевиков вокруг Кремля и предложил ввести чрезвычайное Положение. Но после образования ГКЧП Крючков словно бы „умывает руки“: подчиненный ему могучий аппарат все три смутных дня пил чай в ожидании указаний и не ударил палец о палец, чтобы восстановить законность и порядок в стране. (…)
Ряд представителей консервативной оппозиции видит за нерешительностью шефа КГБ его сговор с М.С. Горбачевым: он готовил не путч, а инсценировку путча, призванную выявить и устранить политических противников президента»[828].
Даже стопроцентно
Много позже я испытал шок, узнав, что он был участником „любительского“ путча против М.С. Горбачева в августе 1991 года. (…) Я гораздо меньше был шокирован попыткой переворота, чем той опереточной манерой, в которой она проводилась»[829].
И даже ЦРУ — если принять за истину их версию — оказалось в неведении, по крайней мере, в мемуарах Р. Гейтс вспоминал те часы так: «Казалось, что успех путча неизбежен, если принять во внимание, как развивались события в СССР в последнее время. (…) Но к утру у нас в Вашингтоне появилось ощущение, что что-то не то, чего-то в московском путче не хватало. Почему по-прежнему работали телефоны и факсы и в Москву и из Москвы? Почему почти не изменилась рутинная жизнь? Почему не была арестована демократическая „оппозиция“ — ни в Москве, ни по стране? Как этот новый режим допустил, что оппозиция забаррикадировалась в здании парламента, и туда свободно приходили люди? У нас появилась мысль, что, может быть, организаторы путча не смогли собрать все свои силы…»[830] .
Еще?! Думаю, достаточно.
В ответ услышали невнятное, что-то типа: «Все я вам не рассказал и все равно ничего не скажу!» Даже по сию пору — 17 лег спустя! — никому, никогда, ни при каких обстоятельствах, он ничего не скажет, хотя иногда и может что-то пообещать[831], ибо при его информированности цена болтливости может быть его жизнь. Даже несмотря на то что прошло столько времени…
А вот один иностранец кремленолог (кстати, автор биографии Андропова) прояснял ситуацию: «The Coup That Failed»[832], что в переводе на человеческий язык означает: «Удачный ход, чтобы потерпеть неудачу». Эх, хорошо сказал, шельмец. Одно слово: «nation security & intelligence»!
Но ни в одном ситуационном анализе тогда так и не прозвучало:
