на запястье замысловатое устройство, отдаленно напоминающее часы размером с гигантскую ватрушку и способное определить не только время, но температуру, влажность и давление, а также выдать подробный анализ химического состава воздуха и сообщить о наличии в атмосфере внеземных форм жизни. Ирвин сам собрал этот чудо-прибор из специального конструктора, рекламу которого обнаружил на последней странице журнала «Попьюла сайэнз». — …Двадцать две минуты назад. А как у тебя дела?
— Неплохо, но бывает и лучше. — Я опустился на кушетку, обитую бледно-желтым ситцем с набивным узором из переплетенных розовых бутонов, в свое время эта изящная вещь вытеснила из гостиной зеленый диван, которому пришлось отправиться в ссылку в мой кабинет. — Как Эмили, благополучно добралась?
— Да, все в порядке. Я бы передал ей трубку, но, к сожалению, Эмили сейчас нет — они с матерью ушли в магазин… Послушай, Грэди, ты знаешь, какой сегодня день?
— Суббота?
— Сегодня «иерэв песах», первый вечер Песаха.
— Верно, — сказал я. — Поздравляю с праздником.
— Грэди, сегодня вечером мы устраиваем пасхальный седер.
— Да, Ирвин, я помню.
— Дебора уже здесь, Фил и Мари тоже скоро должны приехать.
— М-м, замечательно.
— Но мы, естественно, начнем после захода солнца, который сегодня состоится… минутку… — Последовала очередная пауза: я представил, как Ирвин, вскинув руку, всматривается в циферблат своего «Хронотрона», модель 5000-Х-25. —…Ровно в шесть восемнадцать.
— Э-э… Ирвин, послушай, я… у нас сейчас проходит Праздник Слова. — В беседах с Ирвином Воршоу я провел десять тысяч часов и успел обсудить множество самых разнообразных тем — от творчества Моше Аллизона [13] до собачьих бегов и тектонической платформы, на которой покоится государство Израиль, но я никогда ни словом не обмолвился о движении геологических пластов, разрушивших брак его дочери. Ирвин не видел смысла в обсуждении человеческих чувств: на похоронах он предавался скорби, говоря об Израиле, испытывал гордость, он был разочарован в собственных детях и чувствовал себя счастливым в День Независимости. Ирвин Воршоу понятия не имел, насколько искренне я им восхищался. — Мы каждый год устраиваем такие конференции.
— Да знаю я, что за Праздник Слова вы устраиваете каждый год.
— Но ты даже не представляешь, сколько семинаров и лекций я должен посетить, ну и там еще всякие мероприятия. — Я готов был сказать, что мне самому предстоит прочесть лекцию, но вовремя остановился — конечно, случалось, что я не говорил Ирвину всей правды, однако я никогда не врал ему. — Я не уверен, что мне удастся вырваться.
— Понятно, — вздохнул Ирвин, — не удастся.
Его голос звучал глухо, как из бочки.
— Эй, Ирвин, ты в порядке?
— Да, Грэди, я в полном порядке. Ты же знаешь, Песах всегда выпадает на следующий день после… годовщины… смерти Сэма.
Я совсем забыл об этом печальном совпадении в лунном календаре: оно, это совпадение, происходило каждый год, несмотря на то, что Сэм утонул где-то в конце апреля.
— А-а, — я выдавил печальный вздох. — Его «йахрзейт»?
— Да. Вчера вечером мы зажгли поминальную свечу.
— Ирвин, мне очень жаль.
В ответ Ирвин вопросительно хмыкнул — я представил, как он пожал плечами, словно хотел сказать: «Чего, собственно, тебе жаль?»
— Ну что ж, — печально выдохнул он, — увидимся в другой раз, до свидания, Грэди.
— До свидания, Ирвин. — Я вдруг подумал, что, возможно, мне никогда больше не придется поговорить с Ирвином Воршоу.
— Грэди, дружище, — надтреснуто-трагическим голосом произнес он.
— Ирвин, старина, — я осекся, — скажи, Эмили знала, что ты собираешься мне позвонить?
— Знала. И была против.
— Угу. Я рад, что ты все же позвонил.
— Я надеялся, что сегодня вечером ты тоже будешь за нашим столом.
— Мне бы очень хотелось. Но…
— Конечно, у тебя конференция.
— Увы.
— Я понимаю.
— До свидания, Ирвин. Всем большой привет.
Вернувшись в кабинет, я обнаружил Джеймса Лира на диване перед телевизором, он сидел, засунув ноги в спальный мешок, и смотрел какой-то черно-белый фильм, звук был выключен. Когда я подошел поближе, Джеймс вскинул глаза и некоторое время с удивлением на меня таращился, как будто плохо соображал, кто этот человек и откуда он взялся. Его лицо было бледным как мел, щеки ввалились, нижняя челюсть слегка отвисла, в мутных глазах появилось нечто похожее на страдание — вероятно, он окончательно проснулся и теперь в полной мере чувствовал все последствия бурно проведенной ночи.
— У вас есть «Девять с половиной недель» и «Год дракона», — произнес Джеймс таким голосом, словно нашел не кассеты с фильмами, а обнаружил у меня чесотку и педикулез. — И все.
— Мне нравится Микки Рурк, — сказал я. — И что ты сейчас смотришь?
— «Соблазненный». 1947 год. Дуглас Серк, — механически, как автомат, оттарабанил он.
— А почему без звука?
Он пожал плечами.
— Я знаю, что они говорят.
Я покосился на экран.
— В главной роли этот бедолага Джордж Сандерс?
Он кивнул и судорожно сглотнул слюну.
— Джеймс, ты хорошо себя чувствуешь?
— Что я здесь делаю? — выдавил он.
— Смотришь телевизор.
— Как я здесь оказался?
— Ханна привезла тебя на своей машине. Вчера мы все были не в лучшей форме и не могли доставить тебя в Саут-Хиллз.
Мы некоторое время молча смотрели на экран: Джордж Сандерс элегантным жестом зажег длинную белую сигарету. Я кинул взгляд на свой рабочий стол, где возвышалась стопка чистой, как первый снег, бумаги, рядом лежало шесть листочков, исписанных бессмысленными черными строчками.
— Я вчера делал что-нибудь… такое?
— Что ты имеешь в виду?
— Что-нибудь плохое.
— Ну-у, — я поскреб подбородок, — ты украл свадебный жакет Мэрилин Монро из шкафа доктора Гаскелла. Как тебе такой вариант?
Из холла донесся стук — три четких размеренных удара, словно кто-то проверял, не попорчена ли моя входная дверь древесным грибком. Я посмотрел на Джеймса. Джордж Сандерс вставил в глаз монокль и сверкнул с экрана проницательным взглядом.
— Кто-то пришел, — сказал я.
У порога стоял полицейский, он постукивал по бедру свернутой в трубочку утренней «Пост-газетт» и смотрел на меня с извиняющейся улыбкой. Это был молодой парень, немногим старше Джеймса Лира, такой же высокий и бледный, с острым кадыком, который нервно бегал вверх-вниз по длинной худой шее. Щеки парня были покрыты множеством свежих порезов и клочками жидкой, похожей на пух щетины; от полицейского исходил приторно-сладкий запах карамели — спрей после бритья, особенно любимый капитанами университетских футбольных команд. Надежной опорой для его просторной фуражки служили большие хрящеватые уши. У него была гордая осанка, выпяченная колесом грудь и свойственная молодым
