что кэтчер должен знать правила игры в совершенстве.
Он встал и выдвинул ящик письменного стола, где покоились останки нескольких хобби, так и не доведенных до конца: филателии, коллекционирования минералов и макраме. Порывшись в ящике, Этан откопал лупу, которую подарил ему отец на одиннадцатилетие. Мистер Фельд был страстным собирателем камней и марок (и умел сплести вполне приличное кашпо для цветочного горшка). Этан снова залез в кровать, накрылся с головой одеялом и стал читать введение с помощью лупы.
«Первый и последний долг всякого любителя бейсбола, — так начиналась книга Душистого Горошка, — находится он на поле или на трибунах, состоит в том же, что и долг всякого, кто любит жизнь: не быть безразличным. В случае же с кэтчером — это, полагаю, признают все, кроме дураков и шорт- стопов, — это требование удваивается».
Из содержания следовало, что Душистый Горошек — это феришер, живший в области Летомира, которая, по словам автора, «соприкасалась» с Троей штата Нью-Йорк. Свои знания Душистый Горошек приобрел на протяжении летних сезонов 1880, 1881 и 1882-го годов, скрытно наблюдая за игрой кэтчера команды «Троя Троджинс», человека (или рувина, как выражался автор) по имени Уильям Бак Эвинг.
«Летние месяцы, проведенные мною за плечом хладнокровного изящного Бака, лучшего из всех известных мне рувинов, — писал Душистый Горошек, — в пыльной зеленой чаше Троянского стадиона, останутся счастливейшим воспоминанием за всю мою долгую-долгую жизнь». Когда родное племя Душистого Горошка вымерло от серого мора, он отправился на запад, надел маску и доспехи и стал играть за команду феришеров, живших на Змеином острове, «откуда легко было перескочить в Кер д'Ален, штат Айдахо». Именно там, играя в составе «Змеиных Вапато» и лиги Флатхед, насчитывавшей семьдесят две команды, среди хлопковых деревьев и цветочных полян, он начал постигать одну простую истину: «игра в бейсбол есть не что иное, как хитро придуманный способ насладиться неспешным течением летнего дня».
— Эт!
В дверь постучали. Этан сунул книгу под подушку и сел в тот самый момент, когда отец просунул голову в комнату.
— Завтрак готов. — Сказав это, мистер Фельд недоуменно нахмурился, и Этан сообразил, что не успел спрятать заодно и лупу. Он так и держал ее в левой руке, причем ничего из окружающего не давало понять, зачем она ему понадобилась. Этан, не зная, что бы такое придумать, навел лупу на окно.
— Паучок. Совсем крошечный.
— Дай посмотреть. — Отец подошел, и Этан отдал лупу ему. — Где?
Этан показал, и мистер Фельд вгляделся. Линза не показывала ничего, кроме воздуха, но внезапно в ней, к изумлению Этана, появилась ухмылявшаяся желтозубая рожа. Серая, с комариным жалом вместо носа. Вокруг рожи трепыхались черные крылышки. Этану показалось, что язык у него распух, и он не мог издать ни единого звука. А эта жуткая рожа еще и подмигнула ему! Вот сейчас отец испугается и спросит…
— Ничего не вижу, — промолвил мистер Фельд, и рожа пропала. В окне больше не было ничего, кроме серого клэм-айлендского утра.
— Наверно, ветром сдуло, — сказал Этан.
Он вылез из постели, надел шорты под великоватую для него майку «Хеллбой», в которой спал, и отправился с отцом на кухню, навстречу грустному еженедельному ритуалу под названием «фланельки».
Отец поставил перед ним высокую стопку этих изделий и занялся собственной стопкой. Фланельки мистера Фельда были огромны, величиной с тарелку, и Этану неизменно предлагалось съесть штук пять или шесть. На неделе Этан сам готовил себе завтрак — хлопья какие-нибудь или английские булочки с арахисовым маслом. Он делал это потому, что отец работал у себя в мастерской допоздна — по его словам, ночью ему работалось лучше всего. У Этана иногда возникало подозрение, что отец просто не любит дневного света. Когда Этан отправлялся в школу — а теперь, на каникулах, шел гулять или ехал на велосипеде к Тору или Дженнифер. Т., — мистер Фельд обычно спал. Но по субботам отец всегда либо вставал рано, либо совсем не ложился и стряпал оладьи себе и сыну. Эти оладьи, или фланельки, как назывались они в обиходе, были фирменным блюдом доктора Фельда, а субботние завтраки — семейной традицией Фельдов. К несчастью, повар из мистера Фельда был никакой, и его фланельки неизменно оправдывали свое довольно неаппетитное название.
— Ну-с, — сказал он, поливая свою порцию кленовым сиропом, — посмотрим, как у меня получилось на этот раз.
— Ты пекарский порошок не забыл? — содрогаясь заранее, спросил Этан. Ему до сих пор не давала покоя та серая рожа с острым носом и злобной ухмылкой, плавающая в линзе увеличительного стекла. — А яйца?
Мистер Фельд помотал головой — нет, мол, не забыл. На тарелке у него образовалось целое сиропное озеро. Одно из неписаных правил употребления фланелек гласило, что к ним можно брать сколько угодно сиропа — лишь бы проскочили.
— А ваниль? — спросил Этан, поливая сиропом свои. Он предпочитал «Каро»: он видел по телевизору, как сборщики в меховых шапках вбивают свои стальные краны в нежную сердцевину канадских кленов, и слишком жалел деревья, чтобы есть кленовый сироп.
Мистер Фельд, кивнув, отрезал от своей стопки бледно-желтый, с темно-коричневыми прослойками клин и с самым оптимистическим видом отправил его в рот. Этан быстро последовал его примеру. Некоторое время они жевали, глядя друг на друга, затем уткнулись глазами в тарелки.
— Жаль, что она рецепт не записала, — произнес наконец мистер Фельд.
После этого они ели молча, и тишину нарушало только постукивание вилок, жужжание электрических часов над плитой да бормотание их старенького холодильника. Для Этана все эти звуки были нудным саундтреком их жизни. Жизнь эта заключалась в том, что мистер Фельд работал по шестнадцать часов в день, усовершенствуя модель семейного дирижабля, который произведет когда-нибудь революцию в области транспорта, а Этан старался его не беспокоить. Он вообще никого на свете старался не беспокоить. За день отец с сыном перебрасывались лишь несколькими словами. Друзей у них на острове было мало, никто к ним не ходил и к себе не приглашал. А в субботу по утрам они предпринимали жалкую попытку поддержать традицию, что им после смерти матери Этана плохо удавалось.
Через несколько минут жужжание часов стало сводить Этана с ума. Молчание лежало между ним и отцом, как толстая стопка склеенных сиропом фланелек. Этан отодвинул стул и встал, продолжая жевать.
— Пап, а пап? — сказал он, когда они почти уже покончили с испытанием.
Отец в полудреме, прикрыв глаза, работал челюстями. Его курчавые черные волосы плотной шапкой стояли на голове, веки покраснели от недосыпания.
Встрепенувшись, он глотнул кофе и поморщился. Кофе, который он варил, был ему ненавистен почти так же, как его фланельки.
— Что, сынок?
— Как ты думаешь, получится из меня кэтчер?
Мистер Фельд, окончательно проснувшись, с неприкрытым недоверием уставился на сына.
— Ты хочешь сказать… в бейсболе?
— Угу. Как Бак Эвинг.
— Бак Эвинг? Это уже давняя история. — Мистер Фельд, продолжая недоумевать, все же заулыбался. — А знаешь, Этан, это интересная мысль.
— Я просто подумал — может, нам, то есть мне, пора попробовать что-то новенькое?
— Вроде вафель? — Мистер Фельд отодвинул тарелку и пригладил свою буйную гриву. — Пошли. Кажется, у меня в мастерской где-то завалялась кэтчерская рукавица.
Розовый дом на холме принадлежал когда-то семье Окава. Они собирали раковины, держали кур и выращивали клубнику на большом участке, который тянулся почти на четверть мили вдоль шоссе в сторону Клэм-Сентера. После нападения на Перл-Харбор всех Окава посадили в школьный автобус вместе с тремя- четырьмя другими японскими семьями, жившими в то время на острове, и вывезли на материк, в
