бросает на Цимбалиста еще один испытующий взгляд, но, судя уже по большой ермолке, прикрывающей экзему на затылке и обильно расшитой вышивкой серебром, мудрец-многознатец к вербоверам не принадлежит. — Это было бы ошибкой.
— Да ну? А жену взять у вербоверов, как я это сделал? Вы бы совершили такую ошибку?
— В браке пусть другие совершают ошибки. К примеру, моя бывшая жена.
Цимбалист проводит гостей мимо большого стола для карт к шатким деревянным стульям возле бюро с откатывающейся крышкой. Парень замешкался, не успел отскочить, и Цимбалист хватает его за ухо.
— Ну, что ты делаешь? — Теперь он схватил руку ассистента. — Глянь на свои ногти! Фу! — Цимбалист отбросил руку, как гнилую рыбу. — Сгинь с глаз моих. Иди-ка к радио. Узнай, куда эти идиоты подевались и чем занимаются.
Он налил кипяток в чайник и бросил туда щепотку чего-то, очень похожего на мелкие обрывки бечевки.
— Им один эрув объехать. Один-единственный! — Цимбалист возмущенно ткнул в потолок указательным пальцем. — У меня двенадцать человек, и ни один из них не способен найти пальцы ног в собственных носках.
Ландсман приложил немало усилий, чтобы избежать понимания таких понятий, как, скажем, эрув. Но кто ж не знает, что эта еврейская ритуальная уловка — типичная попытка объегорить Господа своего Всемогущего и Всезнающего. И вот, тыча пальцем в телефонные столбы да шесты, мы называем их дверными косяками, а лески, веревки да шнурки воображаем карнизами. Огораживаешь участок местности деревяшками, железяками да шнурками и называешь его эрувом. И в субботу представляешь себе, что ты здесь у себя дома и ведешь себя соответственно. Накось, Всевышний, выкуси! Цимбалист и его команда «обэрувили» таким образом чуть ли не весь округ. Лишь бы хватило веревки да столбов. И творческой сметки, использующей существующие стены, заборы, утесы, реки. Где захочешь, там тебе и эрув.
Но кто-то ведь должен огораживать участки, следить за состоянием ограждений, ремонтировать повреждения, вызванные ветром, медведями, хулиганами и телефонистами. Все это взял на себя добрый дядя, мудрец-многознатец, прибрал себе весь рынок огораживаний. Сначала столковался с вербоверами, потом его полюбили и другие «черные шляпы»: Сатмар, Бобов, Любавич, Гер и остальные. Когда возникает вопрос, подпадает ли под эрув тот или иной участок побережья, поля, леса, обращаются не к раввину, а к Цимбалисту. Души правоверных евреев округа зависят от его карт, людей, полипропиленовых упаковочных бечевок. Иные считают, что он самый влиятельный еврей в городе. И может себе позволить в центре вербоверского мира распивать чаи с человеком, упрятавшим за решетку Хаймана Чарны.
— Что с тобой стряслось? — обращается Цимбалист к Берко, усаживаясь на резиново скрипнувшую надувную подушку. Он тянется к торчащей в зажиме пачке «Бродвея». — С чего это ты бегаешь по улицам и пугаешь народ молотком?
— Мой партнер не оценил радушия местных жителей, — поясняет Берко, глянув на Ландсмана.
— Народ не прочувствовал приближения субботы. — Ландсман тоже вынимает сигарету, из своей пачки. — Никакого воодушевления. Так мне показалось.
Цимбалист подтолкнул на середину стола треугольную медную пепельницу. На одном боку ее крупная надпись: «КРАСНЫ — ТАБАК И КАНЦТОВАРЫ». В этой лавке Исидор Ландсман покупал ежемесячное «Шахматное обозрение». Сеть магазинов Красны, содержавшая библиотеку для чтения и спонсировавшая ежегодный поэтический конкурс, лопнула под давлением конкурентов из Штатов еще несколько лет назад, и при виде пепельницы в душе Ландсмана вспыхнула ностальгическая искра.
— Два года жизни я отдал этим людям. — говорит Берко. — Кое-кто еще помнит. Не так уж меня легко и забыть.
— Вот что я тебе скажу, детектив… — Цимбалист, снова скрипнув резиновым бубликом подушки, поднимается и разливает чай по трем грязным захватанным стаканам. — Как они тут плодятся, скажу я тебе… Те, которых ты сегодня видел, они правнуки тех, которых ты видел здесь восемь лет назад. Девицы нынче уже рождаются совсем беременными.
Он вручил детективам стаканы, слишком горячие, чтобы держать в руке. Ландсман обжег кончики пальцев. Пахнет жидкость травой, розовыми лепестками… пожалуй, и бечевкой тоже.
— Все штампуют новых евреев, — говорит Берко, добавляя в чай ложку джема, — но никто не позаботился о месте, где их разместить.
— Вот-вот, — кивает Цимбалист, снова вдавливая костлявый зад в резиновую подушку. — Странное время нынче для того, чтобы быть евреем.
— Но только не здесь, — вмешивается Ландсман. — На острове Вербова жизнь не изменилась. У каждого крыльца краденый БМВ, в каждом горшке говорящая курица.
— Здесь народ забеспокоится тогда, когда ребе велит, — сказал Цимбалист.
— Может, им не о чем беспокоиться? — предположил Берко. — Может, ребе уже обо всем побеспокоился?
— Не знаю, не знаю…
— Я в это не верю.
— Ну и не верь.
Одна из гаражных воротин отъехала в сторону на своих колесиках, с площади въехал белый фургон, засыпанный снегом, залепившим и ветровое стекло. Из фургона вывалились четверо красноносых в желтых комбинезонах, с убранными в черные сетки бородами; принялись отсмаркиваться, отряхиваться и оттопываться. Цимбалист поднялся и направился к ним, начав орать, еще не оторвав зад от стула. Выяснилось, что какой-то муниципальный идиот соорудил гандбольную стенку как раз между двумя столбами, изображающими вход. Цимбалист и четверо приехавших протопали к столу для карт, где профессор, ворча, разыскал и развернул требуемую карту, а красноносые изобразили в сторону пары детективов приветственные жесты, чтобы после этого со спокойной совестью не обращать на них внимания.
— Говорят, у вас имеются карты для каждого города, куда совали нос не менее десяти евреев. Вплоть до самого Иерихона.
— Я сам пустил эту пулю, — отозвался Цимбалист, не отрывая глаз от карты. Он тычет пальцем в искомое место, а один из парней огрызком карандаша помечает злополучную стенку. Цимбалист на ходу набрасывает рабочий график на день вперед, выступ в большой воображаемой стене эрува. Парни отосланы обратно на Гарькавы, дабы натянуть пару шнурков на пару столбов и позволить собачкам евреев Сатмар, живущих по восточную сторону парка Шолом-Алейхема, гадить на природе, не подвергая опасности хозяйские души.
— Прошу прощения, — возвратился мудрец-многознатец к детективам. — Мне уже, знаете, зад мять на стуле поднадоело. Чем я вам, собственно, обязан? Сомневаюсь, что вы прибыли ко мне по вопросам решус харабим.
— Мы ведем дело об убийстве, профессор, — открывает рот Ландсман. — И имеем основания полагать, что покойный принадлежал к вербоверам или имел с ними связи, по крайней мере, какое-то время.
— Связи, — ухмыляется многознатец, снова выставляя на обозрение сталактиты своих органных труб. — В связях я кое-что смыслю.
— Он жил в отеле на Макс-Нордау-стрит под именем Эммануила Ласкера.
— Ласкер? Шахматист? — Желтый пергамент лба Цимбалиста сморщился, в глазных впадинах сверкнули искрой соударения сталь и кремень: удивление, озадаченность, работа памяти. — Игрывал я когда-то… Давно…
— Вот и я тоже. И покойник наш, — продолжил Ландсман. — До самого конца. Рядом с трупом доска осталась с фигурами. И книжка Зигберта Тарраша. Убитого опознали завсегдатаи шахматного клуба «Эйнштейн». Он знали его под именем Фрэнк.
— Фрэнк, — повторил мудрец-многоучка, сначала на манер янки. — Фрэнк, Фрэнк, Фра-энк… Франк, — закончил он на идиш. — Первое имя или последнее имя? Обычная еврейская фамилия. Но как первое… А вы вообще уверены, что он еврей?
Берко и Ландсман переглянулись. В чем они вообще уверены? Филактерии на ночном столике — да мало ли откуда? Может, забыл прежний обитатель двести восьмого? Кто-нибудь из клуба «Эйнштейн» видел
