ножку, прикидывает вес крохотного дедули, ничтожного и в то же время необъятного. Поворачивается к Бине, чтобы сообщить ей приятную новость: медики ошиблись. Вот он, их мальчик. Но Бины нет, сказать некому. Только запах ее волос, подмокших от дождя. Ландсман просыпается и соображает, что орущий младенец — Пинки Шемец, которому меняют пеленку или который чем-то в жизни неудовлетворен. Ландсман моргает, мир в виде батикового коврика на стене вторгается в сознание. И снова Ландсман ощущает потерю, уже в который раз лишаясь сына.
Ландсман устроен на кровати Берко и Эстер-Малке, на боку, лицом к пейзажу с садами Бали и всякими неизвестными птицами. Кто-то его раздел. Он уселся. Затылок тут же начинает вопить, чужая лапа боли сжимает его. Ландсман осторожно ощупывает края раны. Пальцы утыкаются в повязку, в марлю и пластырь. И проплешину выбритых волос. Память подсовывает картинки, как будто на стол падают один за другим снимки места преступления из смертоносной фотокамеры доктора Шпрингера. Шутник-техник из палаты станции «Скорой помощи», рентген, инъекция морфина, тампоны, смоченные бетадином… До этого — белый виниловый потолок кареты «скорой помощи», освещаемый отблесками уличных фонарей. А еще раньше, до прогулки в «скорой»… кровь, пятна на снегу, громадный шмель в ухе, красный фонтан из головы Рафи Зильберблата… дыры в стене, дыры в асфальте… Ландсман отпрянул от этих воспоминаний так резко, что столкнулся с болью об утрате Джанго Ландсмана.
— У-у-у, — взвыл он, протирая глаза. Чего бы он не отдал сейчас за сигарету, папиросу, самокрутку… Палец, например… мизинец, скажем…
Дверь спальни открылась, вошел Берко, выставив перед собой почти полную пачку «Бродвея».
— О-о-о, — сменил тональность Ландсман. — Я когда-нибудь говорил, что люблю тебя? — спросил он, зная, что никогда этого не говорил.
— Слава Богу, никогда. Конфисковал у соседки, Фридовой бабы. Сказал, что полицейский секвестр.
— Безумно благодарен.
— Первое очень заметно.
Берко понял, что Ландсман плакал: одна бровь повыше, как будто свесилась, как скатерть со стола.
— Что с ребенком? — спрашивает Ландсман.
— Зубы. — Берко снимает с крюка на двери спальни плечики с одеждой Ландсмана, вычищенной и отутюженной. Нащупывает и вытаскивает спички, подходит к кровати и протягивает гостю спички и пачку.
— Честно говоря, — начинает Ландсман, — не совсем представляю, что я тут делаю.
— Идея Эстер-Малке. Знает твое отношение к больничным палатам. А они сказали, что тебе там нечего делать.
— Присаживайтесь, мистер.
Стульев в комнате нет. Ландсман показал на кровать, Берко опустился на край, взвыв пружинами.
— Ничего, что я курю?
— Чего. Дуй-ка ты к окошку.
Ландсман подошел к окну, поднял бамбуковую штору. К его удивлению, за окном дождь. Запах дождя проникает сквозь приоткрытое окно: точно так же пахли волосы Бины в его сне. Ландсман скосил взгляд вниз, на стоянку. Ни следа снега, весь стаял. Свет какой-то странный…
— Сколько времени?
— Четыре тридцать… две, — ответил Берко, не глядя на часы.
— А день?
— Воскресенье.
Ландсман открывает окно полностью, присаживается на подоконник правой ягодицей, подставляет вновь зашумевшую голову дождю. Он раскуривает сигарету, затягивается, стараясь решить, насколько обеспокоен этой информацией.
— Ну и спать же я… — бормочет он неопределенно.
— Организм нуждался в отдыхе, — реагирует Берко, покосившись на Ландсмана. — Кстати, штаны с тебя стягивала Эстер-Малке.
Ландсман стряхнул пепел за окно.
— Меня подстрелили.
— Царапина. Даже ожог. Шить не пришлось.
— Их трое было. Рафаил Зильберблат, пишер, которого я принял за его брата, и какая-то курица. Липовый братец упер машину, бумажник, бляху и шолем. Бросил меня без оказания помощи, мерзавец.
— Так в точности и реконструировали.
— Я хотел вызвать помощь, но эта жидовская морда сперла мой «шойфер».
При упоминании о мобильнике Берко ухмыльнулся.
— Ты чего?
— Твой пишер. Баран редкий. С Айкса он срулил на Якови, Фэрбенкс, глядишь, и Иркутск рядом.
— Ну-ну.
— Звонит твой мобильник, и пишер отвечает.
— Ох… Это ты?
— Бина.
— Гм.
— Две минуты беседы с этим Зильберблатом, и она уже знает, где он находится, как выглядит и как звали его собаку, когда ему было одиннадцать. Еще через пять минут двое латке снимают его с трассы за Крестовым. Машина твоя в порядке, даже деньги в бумажнике целы.
Интерес Ландсмана к услышанному выражается в скорости роста столбика табачного пепла на конце сигареты.
— А… шолем и бляха?
— А-а-а…
— Ага.
— Служебный значок и табельное оружие в данный момент находятся у вашего непосредственного начальника, детектив Ландсман.
— Ах, черт. Она собирается мне его вернуть?
Не глядя на Ландсмана, Берко разгладил простыню кровати.
— Я действовал строго в рамках… — убежденным тоном, но не веря самому себе заявил Ландсман. — Получил наводку на Рафи Зильберблата. — Он снова провел пальцами по краям повязки. — Хотел с этим типом потолковать.
— Надо было сначала мне позвонить.
— Не хотел беспокоить тебя в субботу.
Тоже мне оправдание. Прозвучало даже хуже, чем надеялся Ландсман.
— Ну, идиот я, — признал Ландсман. — Плохой коп.
— Первое несомненно.
— Ладно, не спорю. Как-то пошло в струю… Не думал же я, что так мокро дело обернется.
— Во всяком случае, пишер, малый братик, называет себя Вилли Зильберблатом. Показал на покойного братца. Говорит, действительно Рафи порешил Виктора. И чем? Половинкой ножниц.
— То есть как?
— При всех равных прочих Бине грех на тебя жаловаться. Ты эффективно завершил дело.
— Надо же… половинкой ножниц…
— Находчивый парень.
— Изобретательный.
— А курица, которую ты так круто… Это ведь ты ее положил?
— Ну я.
— Потрясающе! — без тени иронии воскликнул Берко. — Ты ухлопал Йохевед Фледерман.
— Да брось ты!
