Темная пещера, синие светодиоды. Сухо, прохладно, какой-то лимонный дезодорант… Родственный запах! Ландсман вдруг обнаруживает в себе какой-то лимоновый привкус энергии и надежды. Может, он махровый идиот и совершил глупейший поступок в своей дурацкой жизни, но иначе, извините, он не мог. Сознание выполненного долга подсказывает единственный вопрос, который Ландсман всегда мастерски задает.
— Есть имбирный эль, — отвечает королева острова Вербова. Она сложилась, тряпицей, скрючилась на заднем сиденье, в самом уголке. Одежда тусклая, но из наилучшей ткани, на подкладке дождевика логотип модного производителя. — Выпейте, если хотите.
Ландсман не обошел вниманием и сиденье перед задним, расположенное лицом к нему, спинкой к водителю. Его занимает шестифутовая фигура условно женского пола, весом фунтов под двести. Одета фигура в черную «чертову кожу», из-под которой торчит воротничок белой рубахи без воротничка. Глаза фигуры цвета тяжелой тучи и твердости базальтовой. Как пули без оболочки, подумал Ландсман. Из уха фигуры, разумеется, торчит гарнитура. Мужская стрижка коротких ржаво-рыжих волос.
— Не знал, что Рудашевских выпускают и в женском исполнении, — острит Ландсман, устраиваясь на корточках в широком пространстве между сиденьями.
— Это Шпринцль, — поясняет хозяйка, поднимая вуаль. Тело ее хрупко и тщедушно, чуть ли не измождено, однако не преклонными годами, против возраста протестуют тонкие черты лица, худощавого, но гладкого, таким можно любоваться. Широко разнесенные, голубые до синевы глаза, — наверное, такие и называются роковые. Губы не накрашены, однако полные и красные. Ноздри длинного прямого носа изогнуты крыльями. Лицо полно жизни, здоровья, а тело в упадке, и это вызывает беспокойство. Голова венчает ее морщинистую шею, как паразит, хищник-инопланетянин. — Обратите внимание на то, что Шпринцль вас еще не убила.
— Благодарю вас, Шпринцль.
— No problem, — бросает та, как будто луковица грохнулась в пустую жестянку ведра.
Батшева Шпильман шевельнула рукой в противоположный угол заднего сиденья. Перчатка из черного бархата, застегнута на запястье тремя некрупными черными жемчужинами. Ландсман благодарно кивает и перемещается на сиденье, весьма удобное, сразу вызывающее в пальцах ощущение прохладного, запотевшего стакана.
— Она также не сообщила о вашем прибытии своим братьям и кузенам в других автомобилях, хотя, как видите, это очень легко сделать.
— Крутая шайка-лейка эти Рудашевские, — бормочет Ландсман, но он понимает, что она хотела дать ему понять. — Вы хотели со мной поговорить.
— Неужели? — Она раздумывает, не шевельнуть ли губой, но отказывается от этого намерения. — Это ведь вы вломились в мою машину.
— О, тысяча извинений, мэм! Виноват, я принял вашу машину за шестьдесят первый автобус.
Физиономия Шпринцль Рудашевской отключается от присутствующих, приобретает выражение мистически-философической опустошенности. Как будто она обмочилась в штаны и наслаждается внезапной комфортной теплотой.
— Спрашивают, как у нас дела, мэм, — нежно обращается она к хозяйке. — Интересуются, все ли в порядке.
— Скажи, что все хорошо, Шпринцеле. Скажи, что едем домой. — Она повернулась к Ландсману — Мы завезем вас в отель. Гляну на него. — Глаза спокойные и такого цвета, какого Ландсман никогда еще не видел. Разве что в птичьем оперении да в витражах. — Это устроит вас, детектив Ландсман?
Конечно его это устроит. Шпринцль Рудашевская бормочет в микрофон, а ее хозяйка опускает перегородку и инструктирует водителя. Угол Макса Нордау и Берлеви.
— Похоже, вас мучает жажда, детектив. Уверены, что не хотите имбирного эля? Шпринцеле, дай джентльмену стаканчик эля…
— Спасибо, мэм, я не хочу пить.
Батшева Шпильман играет размером глаз, осматривает Ландсмана внимательно, сравнивает с тем, что о нем слышала. Взгляд быстрый и беспощадный. Из нее вышел бы отличный детектив.
— Вам не нравится имбирный эль?
Машина сворачивает на Линкольн и идет вдоль берега, мимо острова Ойсштеллюнг и мыса раздолбанной надежды Сэйфти-Пин, к Унтерштату. Минут через девять «Заменгоф». Глаза ее топят Ландсмана в склянке с эфиром. Прикалывают к картонке, как насекомое.
— Нет-нет, я от него без ума, давайте, давайте, — спохватывается Ландсман.
Шпринцль Рудашевская протягивает ему холодную бутылку. Ландсман прижимает ее к вискам, перекатывает по лбу, делает глоток, вжимая в себя жидкость, как противную микстуру.
— Вот уже сорок пять лет я не сидела так близко рядом с посторонним мужчиной, детектив, — говорит вдруг Батшева Шпильман. — Просто позор.
— Особенно если учесть, что это за мужчина, — поддакивает Ландсман.
— Не возражаете? — Она опустила вуаль, лицо вышло из числа собеседников. — Мне так удобнее.
— Разумеется, разумеется.
— Ну, — выдохнула она, и вуаль чуть всколыхнулась. — Я и вправду хотела с вами поговорить.
— И я тоже.
— Зачем? Полагаете, что это я убила своего сына?
— Нет, мэм. Но я надеялся, что вы можете знать, кто это сделал.
— Вот как! — Голос звучит так, как будто Батшева Шпильман вызнала у Ландсмана то, что он тщательно скрывал. — Его убили.
— Э-э… Да, мэм, да, его… убили. А разве… А что вам сказал муж?
— Что сказал мне муж… — Это прозвучало риторически, названием какого-то мудреного трактата. — Вы женаты, детектив?
— Был.
— Брак распался?
— Да, лучше не сформулируешь. — Он чуть помолчал. — Да, именно так.
— Мой брак — лучше не пожелаешь, — сообщает она без малейшего оттенка хвастовства в голосе. — Понимаете, что это значит?
— Нет, мэм, извините, не уверен, что понимаю.
— В каждом браке случается разное. — Она покачала головой, вуаль заволновалась. — Сегодня, перед похоронами, был у меня в доме один из внуков, девяти лет мальчик. Я включила телевизор в швейной. Не положено, конечно, но что ж такой кроха-шкоц будет скучать… Посидела с ним десять минут, мультфильмы показывали: волк гоняется за синим петухом.
Ландсман понимающе кивает. Он видел этот мультик.
— Тогда вы помните, как этот волк мог там по воздуху бегать. Он перебирает задними лапами и летит, пока не замечает, что под ним земли нет. Но как только глянет вниз, сразу понимает, что произошло, и камнем падает вниз.
— Да-да, помню этот эпизод.
— Вот так и с успешным браком. Пятьдесят лет я бежала по воздуху. Не глядя под ноги. Вне того, что Бог велит. Не говоря с мужем. И наоборот.
— С моими родителями было то же, — говорит Ландсман и размышляет, протянули бы они с Биной дольше, если бы жили по традиции, по старинке. — Только они не слишком заботились о том, что Бог велит.
— О смерти Менделе я узнала от зятя, от Арье. Но от него я никогда ничего, кроме вранья, не слышала.
Ландсман услышал, как кто-то подпрыгивает, сидя голой задницей на кожаном чемодане. Оказалось, это смеется Шпринцль Рудашевская.
— Скажите мне правду, прошу вас, — сказала мадам Шпильман.
— Гм… Ну… Видите ли, вашего сына застрелили. Таким образом, что… По правде сказать, это было
