встретились, пальцы переплелись, я прижался губами к ее губам. После минутного поцелуя на виду у всех явно информированных коллег, наблюдающих за нами из-за магической решетки, она отстранилась и внимательно на меня посмотрела. На ее лице по-прежнему не было ни следа обиды или гнева. Только сдержанная улыбка и проблески недоверия. Она наклонила голову набок.
— Прости меня, пожалуйста.
— Тише, — велела она и хихикнула. — Пошли.
Она взяла меня за руку и потащила через холл к лестничному колодцу. Ее белые туфли стучали по кафельному полу. На секунду я зажмурил глаза, чтобы прислушаться к многообещающему ритму, подумать вновь: вот идет женщина, приближается женщина! Под лестничным маршем мы поцеловались, крепко прижавшись друг к другу бедрами. Нас охватила волна привычной страсти. Она схватила меня за руку обеими руками и, пятясь, потащила наверх, на третий этаж библиотеки. Там в коридор выходило множество дверей маленьких темных комнат с крохотными столиками. Их библиотека сдавала аспирантам.
— Они же все заперты!
— Все, кроме этой! — прошептала она, толкая меня к двери, распахнувшейся от взмаха ее руки.
— Откуда ты об этом знаешь? — Я скользнул за дверь следом за ней. Она плотно ее закрыла.
— Тише, — прошептала она. — Об этом знают все. Садись, мы должны поторопиться. Сюда.
Она наклонилась, чтобы расстегнуть мои брюки, как ребенок, торопящийся распаковать подарок. Штаны упали и застряли у меня на лодыжках. Я сел.
— О! — воскликнула Флокс, польщенная моей эрекцией. — Какая прелесть!
— Правда?
— Это так мило и так вежливо! — Она подняла платье, под которым не оказалось трусиков.
— Ты что, готовилась к этому? — спросил я, и подозрение впервые закралось в мое сознание.
— Я уже целую неделю готова, — произнесла она, взяв мои пальцы. — Посмотри сам, как я готова.
Она, извиваясь, устроилась на мне сверху, и снова все было так, как должно быть, и эта податливость кожи, тепло, ароматная влага. Я глубоко вздохнул, как будто у меня болел каждый мускул и вот я погрузился в горячую ванну. Через шестьдесят секунд все было закончено, а потом началось сначала.
Однако все было уже не так, как раньше.
Вечером Флокс позвонила, чтобы пригласить меня на ужин, и я, не колеблясь ни секунды, ответил, что сейчас же приеду. На этот раз я решил обойтись без галстука, поэтому просто почистил зубы, схватил ключи и, трижды плеснув на руку одеколона, похлопал себя по шее у распахнутого ворота рубашки. Когда я закрывал за собой дверь, в квартире раздался телефонный звонок. Я был почти уверен, что звонит Артур, поэтому зажал уши руками и в два прыжка перелетел все двадцать шесть ступеней крыльца. Я шагал по улицам к дому Флокс, как прежде — мимо почтового ящика, мимо обширной и пышной куртины космей, мимо старика в ортопедическом воротнике со шпицем на поводке. Я шел старой дорогой, на которой по- прежнему поблескивала невысыхающая маслянистая лужа и пахло китайским деревом гинкго. Меня переполняли томление, радость и грусть. Я должен был уже тогда узнать эти чувства, чтобы остановиться и повернуть назад, ибо это была ностальгия, источник которой давно иссяк.
Когда я пришел, есть было нечего, совсем нечего, и мы просто бросились в объятия друг к другу и упали на жесткий колючий ковер. На этот раз мы не вставали с него два часа, пока Флокс не понадобилось отлучиться.
— Мау-Мау, — сказал я, когда она вернулась из туалета. Запретное имя само собой сорвалось у меня с языка, хотя я совершенно о нем забыл.
— Ах, Арт, как давно это было!
Я согласился, но, кажется, мы с ней говорили о совершенно разных вещах.
— Что происходит? — спросил я. — Что это было?
— Это страсть, — ответила она. — По-моему, это просто безумная страсть. — Она хихикнула.
— Это ты подстроила утренний телефонный звонок?
— Какой звонок? — спросила она и посмотрела мне в глаза, слегка покраснев.
— Мау-Мау, так у нас никогда еще не было. Мау-Мау.
— Мы должны вернуть себе друг друга.
— Я уже вернулся, — сказал я.
И, лежа рядом с ней на полу гостиной, когда ее голова покоилась на моем плече, а дыхание щекотало мне кожу и последние солнечные лучи бросали оранжевые отсветы на ковер, я на мгновение почувствовал, что действительно вернулся. Я ослаб и устал, будто только что хорошо поплавал. Флокс шептала мне что-то в ухо, извиняясь и мило бранясь. Пока она говорила, легкий ветер перебирал влажные волосы у меня в паху и казалось, что от ее слов у меня по телу пошли мурашки; мне стало прохладно, и я свернулся вокруг нее и прошептал: «Я вернулся». Однако едва наркотическое действие секса стало понемногу проходить, едва ко мне вернулись жизненные силы, а циркуляция крови в моей обездвиженной руке нарушилась и кисть онемела, я засомневался, забеспокоился и стал снова взвешивать, к чему лежит мое сердце. Я никак не мог понять, действительно ли люблю Флокс, или меня привела к ней пошлая необходимость спустить последний гетеросексуальный пар. Я подумал, терзаясь мучительным чувством вины, об Артуре и том, как он когда-то сказал, что не существует такого явления, как бисексуальность, что ты либо одно, либо другое. Наверное, я все еще верил в абсолюты. Я не знал, что скажу ему, когда увижу снова, и не надо ли мне что-то сказать Флокс, прямо сейчас, сию минуту, пока все не зашло еще дальше. Мне становилось все неуютней и неуютней в оковах объятий Флокс на этом ковре. Мне хотелось курить, хотелось отклеить от нее свою кожу, которую покалывало. Когда она заговорила о письме, что оставила на моем пороге, заговорила смеясь, будто прошло уже двадцать лет, я резко сел.
— Письмо! — воскликнул я.
— Да, я знаю, и мне очень стыдно. Артишок. Иди сюда, — позвала она, потянув меня назад за плечи. — Я даже не помню, что там нагородила. Наверняка всякую глупость.
— Нет!
— Тебе так не показалось?
— Нет! В смысле… — Я встал, пристыженный, и принялся оглядываться в поисках своей брошенной на пол рубашки. Сделал глубокий вдох. — Я его потерял.
— Арт!
— Нет, я хочу сказать, оно у Кливленда. — Рубашка оказалась в другом конце комнаты. Сигареты лежали в ее кармане, и я какое-то время копался в полупустой пачке. Что угодно, лишь бы не встречаться с ней взглядом.
— У Кливленда? А почему оно у него?
— Я верну его, не волнуйся. Он взял его совершенно случайно. — Вспыхнула спичка. — А я с тех пор его не видел. Он это… был занят.
— Я недавно его видела, — медленно произнесла она. — Он ничего об этом не сказал.
Только тогда я повернулся к ней:
— Видела Кливленда? Где?
— Только он вел себя как-то странно. Арт, а он, случайно, не прочитал мое письмо?
— Странно? Что он делал?
— Арт, Кливленд читал мое исключительно личное письмо? — Она уже стояла на ногах, уперев руки в голые бока и тряхнув своими разлетающимися волосами. Из комнаты ушел почти весь свет.
— Нет, — ответил я. — Конечно нет.
— Это хорошо. — Она подошла, взяла мое лицо в ладони и поцеловала. Я только что затянулся. Наши губы разомкнулись, и тогда я осторожно выпустил дым, ненавидя себя за то, что снова солгал и с трудом дождался окончания поцелуя. — Наверное, это не имеет никакого значения, — добавила она.
— Видишь ли, к этому моменту он уже вполне мог его прочитать, — робко предположил я. — Ты же знаешь Кливленда.
— Это уже не важно. — Она снова меня поцеловала — беззаботно чмокнула в губы, отпуская на свободу. — Я умираю от голода. Давай закажем пиццу? Как ты на это посмотришь?
Одетые лишь наполовину, мы сидели на противоположных концах подоконника, соединив ноги, и глядели на улицу — высматривали разносчика пиццы.
— Последнее время я много гуляла, — поделилась она, проводя пальцем по моей голени. — Долгие, долгие прогулки. С тех пор как… с тех пор как начались проблемы. Иногда это помогает мне все обдумать. Иногда я просто иду и иду без единой мысли в голове.
— Одна? — Мне было трудно представить Флокс, которая отправляется на долгую экскурсию или вообще куда-нибудь отправляется в одиночестве.
— Да, одна. За последнее время я свыклась с одиночеством.
— Прошло всего десять дней. Флокс. Тебя послушать, так я успел обогнуть мыс Горн.
— Ну, мне тяжело дается одиночество. Это были долгие десять дней.
Она отвернулась, делая вид, что смотрит на двух скачущих по лужайке дроздов. Сначала я видел только ее профиль, этот контур, который знал так хорошо, и тусклый свет, падающий ей на ухо, массу знакомых теней и бликов, черноту вдоль крыла ее прямого носа, блеск тонкого пушка над верхней губой. И он нравился мне, как всегда, ее профиль, так что я пододвинулся поближе, чтобы всмотреться в него, окинуть быстрым, но пристальным взглядом, как репродукцию в альбоме, чтобы увидеть одновременно и целое, и детали, запечатлеть в памяти правильные черты и тот египетский эффект, что создавали чуть островатый подбородок, дивный переход от уха к челюсти и линия скулы. Я смотрел, и это уже был не профиль, потому что профили на самом деле не существуют сами по себе; это было лицо Флокс, и я любил его. Потом я неожиданно заметил движение: дрогнула ее нижняя губа, затрепетали ноздри, по щеке потекли слезы, и я разглядел, что она притворялась, будто наблюдает за птицами на траве.
В постели той ночью все снова было шумно и быстро, и она опять взяла всю инициативу на себя; и я вдруг понял — наверное, это было неизбежно, — что стою на четвереньках, так-то вот; я распластался и уткнул лицо в подушки. А она странным звонким голосом, который прорезал любую преграду, посетовала, что не может меня трахнуть, — должен же быть какой-то способ; и что-то примитивное глубоко во мне вздрогнуло и очнулось. Я перекатился на бок, задыхаясь, и впал в ступор. Флокс начала всхлипывать, а я гадал, разжимая кулаки, что заставило ее плакать: страх перед собственным желанием, его невыполнимость или, напротив, осознание того, что оно вполне возможно, потому что я каким-то образом изменился.
— Я не то хотела сказать, — произнесла она и упала на кровать.
— Все в порядке, — ответил я.
Встав рядом с ней на колени, я перебирал пальцами ее посветлевшие волосы. Я говорил ей слова, которые тут же пропадали из памяти. Через десять минут мы начали все сначала, и хотя мне хотелось, чтобы на этот раз все вышло нежнее и медленнее, хотелось держать ее в объятиях и длить наслаждение, немедленно завязалась борьба; мы кусались и вскрикивали; я — опять неожиданно для себя — поставил ее в позу, которую недавно принял сам. Я разглядывал так и этак ее поблескивающую спину до взлохмаченного и далекого затылка.
— Можно? — спросил я.
— Ты хочешь?
— Можно?
