— Вот она самая — гидра! Бей ее, братцы! — кричали, сгрудившись возле этого помоста, красноармейцы. — Побьем да домой и поедем!..
Толпой Марию принесло к лодке с Вильгельмом. Он крутил усы.
— Покручивай! — кричали из толпы. — Скоро от тебя останутся рожки и ножки!
Длинный парень в белой рубахе и картузе, взобравшись на борт лодки, кричал почти в самое лицо Вильгельму:
— А где твой трон, гражданин Вильгельм? А? Ну где, гада ползучая?
Вильгельм молчал.
— Не сидеть тебе на нем больше! — торжествовал парень. — Не видеть его! Скоро отправят к Николашке. Небось соскучился?
— Соскучился! — выкрикнул Вильгельм и приложил к глазам платок.
— А ты знаешь, где сейчас Николашка твой? На том свете! И тебя отправим туда, раз соскучился, — не унимался парень, чем-то настолько похожий на Федорку, что Мария вдруг изумленно спросила себя: «Да не он ли это?»
Сегодня все могло быть. Оказался же Дорожников тем самым нищим, которого она встречала в своем родном городе!
Вдруг раздались крики «ура», площадь осветилась: загорелась гидра контрреволюции.
— Братцы, — услышала Мария молодой взволнованный голос. — А воевать-то с кем теперь, коли гидру спалили?.. Ой, да какая ж это чудная жизнь без войны будет!..
К Марии, смотревшей, как полыхает, прорываясь сквозь огромные, словно обручи, ребра гидры, огонь, подошел Дорожников, сказал с улыбкой:
— Здравствуй. Как тебе у нас? Нравится? Очень даже?.. Но чего ж это ты — такая красивая — и вдруг в одиночестве?
«Следил он за мной, что ли, все это время? — подумала Мария. — Но зачем я нужна-то ему?»
И в то же время ей было приятно, что здесь, в этой праздничной толпе, хоть кто-то знает ее, проявляет к ней интерес.
ГЛАВА 19
Поздно вечером 29 октября (11 ноября по новому стилю), Семен Варенцов только прилег на диване за ширмой в своем кабинете, как его снова подняли: из Новочеркасска прибыл курьер, привез пакет из атаманской канцелярии от генерала Родионова.
Растерев щеки руками, чтобы скорее сбросить с себя дремоту, Варенцов принял пакет, отпустил курьера. И долго сидел, перечитывая содержавшиеся в пакете две бумаги. Спать уже не хотелось.
«Донской епархиальный совет, принимая во внимание, что протоиерей Георгий Благовидов невольно оказался располагающим сведениями, являющимися высокой государственной тайной, соглашается с предложением об изоляции вышеупомянутого священнослужителя. Вместе с тем епархиальный совет доводит до сведения надлежащих лиц, что местом такой изоляции может являться только Соловецкий монастырь, куда о. Благо-видов и должен быть помещен без права совершать богослужения. Исполнение оного, как не подлежащее публичности, указанием атаманской канцелярии возлагается на контрразведывательное отделение…»
Соловки! Где эти Соловки! В Соловках давно сами монахи организовали трудовую коммуну. До Соловков тысячеверстное пространство Советов! Уж если даже он знал это, так неужели там, в Новочеркасске, все настолько потеряли голову?… Красные отбили удар на Воронеж. Как дальше повернется все дело, совершенно не ясно. Фронт держится, но истекают кровью казачьи войска, а эти там, в Новочеркасске, играют в мудрых и всемогущих. Подумать только! Ну какой тайной владеет Георгий Благовидов? На исповеди услышал бред выжившего из ума старца. Этот бред вдруг приняли за истину, соединили с «делом Бурдовина», и вот приказ: «Сослать попа в Соловки». Сослать на Луну!
А может, потому и сослать, чтобы не раскрыл, откуда все пошло? Краснов уже несколько раз говорил на заседаниях Войскового Круга о неких «новых технических средствах». Вот и надо запрятать концы.
Вторая бумажка была о том же.
«Ускорьте дело механика Бурдовина. Ответ нужен до 24-х часов. От него зависит планирование текущих операций по обороне железнодорожных подходов…»
Так и есть. Доболтались об этих «новых технических средствах».
Варенцов отшвырнул бумаги и приказал привести Бурдовина.
И вот он перед ним: седой, съежившийся, в пиджачке, в латаных брючонках. Тоже мне — чудотворец!
— Садитесь, — Варенцов кивает на стул.
Конвоиры уходят.
— Последний раз беседуем, — Варенцов говорит холодно, презирая себя за ту роль, которую играет в этой истории. — Одно из двух: или секрет свой раскроете, или…
Бурдовин, закрыв глаза, крутит головой:
— Не знаю я. Ничего не знаю.
— Вы подумайте, — продолжает Варенцов. — Вы можете Дон спасти. Услуга такая, что стоит задуматься.
Он говорит это, а сам уже в который раз думает: «А может, и верно не знает? В Новочеркасске профессора есть! У них спросили бы! Может, я и в самом деле невозможного требую? Я ж тогда перед ним дурак дураком! — он искоса приглядывается к Бурдовину: обросшее худое лицо, плотно сжатые губы, запавшие глаза. — А что, если и действительно никакого секрета у него нет?»
Но теперь эти мысли — не утешение. Приказ категорический: во что бы то ни стало заставить Бурдовина. «От этого зависит планирование текущих операций».
— Собирайся. Домой поедешь, — встретив недоверчиво враждебный взгляд Бурдовина, Варенцов умолкает.
Сколько он работает в контрразведке? Шесть месяцев. А он уже люто ненавидит всех этих шахтеров, слесарей, токарей, машинистов. И теперь он ясно понимает, почему: с ними всегда неизвестно, что они на самом деле не знают, не умеют, не могут, а что просто не хотят, не считают нужным исполнить. Бурдовин такой же. Он всегда подозревал это, но теперь знает точно.
— Аппараты соберешь и — на позиции. Бронепоезда красных не остановишь, как тогда, в Сергинской балке, тут же и кончишься. И сам, и дети, и старики. Всех соберем! — Варенцов почти с наслаждением увидел, что Бурдовин откидывается назад руками и головой, заходится в немом крике.
«Вот-вот, — думает он. — Стоит лишь хорошо приказать, стоит лишь найти человека, который сумел бы хорошо приказать, и все наладится. Ты, Семен, — такой человек».
Это была ложь, но такая необходимая ему сейчас, что он поверил в нее.
«Потому-то тебе и дали приказ из Новочеркасска… Но ведь тебе и про Соловки дали!..»
— А… а далеко красные? — спрашивает Бурдовин.
— Ждешь? Им все хочешь оставить?
— Хоть верьте, ваше благородие, хоть нет — это ж вы чуда просите. А я простым сплавлением металлов занимался. Чуда просите, — повторяет Бурдовин. — Силы-то нет, вам только тот и хорош, кто брешет да треплется. Так и меня обрехали, проклятые!
«Списать, — думает Варенцов. — Немедленно. Поставить на этом точку. Хватит дурачить себя! Это же самое страшное, когда себе самому начинаешь не верить».
