в мэрии. Да там и не было миллиона. Тем более двух. Гораздо меньше. К тому же меня, по сути, выкинули из бизнеса. Обо мне забыли. Хотя я лично сделал для Храповицкого больше, чем все остальные директора вместе взятые! А что я получил в результате? Что? Уголовную статью? Десять лет с конфискацией.
Ни одно из его заявлений не было правдой. Да и статью он еще не получил. Но, взвинченный и измученный, он был абсолютно глух к голосу рассудка.
— Если я начну перечислять, что именно ты получил, работая у Храповицкого, боюсь, я не успею закончить до вечера, — проговорил я сдержанно. — Кем ты был до него? Колхозным бухгалтером, если я не ошибаюсь. Сидел на окладе. Премии получал куриными тушками. Или комбикормом. Он сделал тебя богатым человеком. Сколько у тебя было на заграничных счетах в прошлом году? Миллионов пять-шесть? Больше? На скромную жизнь тебе уже хватало. Он назначил тебя заместителем мэра, где ты довольно энергично продолжил свое обогащение, уже не согласовывая это с ним. Или все это ты считаешь недостаточным?
— А теперь у меня все заберут! — выпалил он. — Они же конфискуют имущество! Доберутся до моих счетов. Да еще отправят в тюрьму! Уж лучше бы я был простым бухгалтером, но на свободе! Что будет делать моя семья? Она останется ни с чем. Я должен думать о ней. Я не хочу в камеру! Не хочу, понял?! — голос его сорвался. — И потом, потом, — с обидой спохватился он. — Почему это я был простым бухгалтером? К твоему сведению, я был главным бухгалтером. И разве моя голова ничего не стоит? Да меня сто раз приглашали в другие фирмы! И денег, кстати, предлагали не меньше. Я просто отказывался.
— Никто не отрицает твоих заслуг, — примирительно заметил я. — И никто от тебя не отрекается. Ты один из нас. На следующей неделе Храповицкий летит в президентскую администрацию. Возможно, тебе осталось потерпеть лишь несколько дней, и вся эта история закончится. Ложись в больницу. Запасайся справками. Мы заодно. Мы тебе поможем.
— Я не выдержу в тюрьме, — твердил он дрожащим голосом. — Мне нельзя. У меня язва желудка. Я два раза в год должен проходить обследование. Я и сейчас еле хожу. Если меня засунут в камеру, я все расскажу.
Теперь уже резко остановился я.
— Забудь об этом! — прикрикнул я на него, теряя самообладание. — Это не просто подлость. Это к тому же самоубийство. На сегодняшний день у них нет никаких улик! У них пустые руки, пойми ты это! Лихачев действует методами КГБ. Гонит волну. Он пытается тебя сломать. Но времена изменились. Сейчас это уже не проходит. Нужны доказательства. Факты.
— А финансовые документы?
— Финансовые документы свидетельствуют лишь о том, что деньги из твоей фирмы уходили в другую фирму. И все! За то, что происходило с ними в другой фирме, ты не несешь никакой ответственности. На той фирме не было таблички, что она обналичивающая. Это домыслы Лихачева. Ты не обязан был ее проверять. К тому же, вспомни, ты всего лишь учредитель. Учредитель! То есть по закону ты отвечаешь только долей своего уставного капитала. У тебя был директор, который вел всю хозяйственную деятельность. Ты не вникал в его операции...
— Но он же скажет, что выполнял мои приказы! — перебил он. — Он все будет валить на меня. Почему вы не ищете директора?
— Мы ищем, — соврал я. — Со вчерашнего вечера. Хотя, поверь, это не имеет такого уж значения. В конце концов, что бы он ни говорил, это всего лишь его слово против твоего.
— А составы с нефтью? — живо откликнулся он. — Которые пропали! Это же и дураку понятно, что воровство! Я и тогда был против этого! Это была идея Виктора!
— Паша, послушай же ты меня наконец! — взмолился я. — Ты действовал в рамках существующего законодательства. Я уже тысячу раз консультировался с юристами. Сам просмотрел не только статьи, но и подзаконные акты, все разъяснения. Ни одна из найденных полицией бумаг не свидетельствует о совершении тобою преступлений. Твой директор перечислял кому-то деньги. Ты не знаешь, кому. Ты не знаешь, какие услуги при этом выполнялись. Но по документам они выполнялись. Твой директор отправлял кому-то нефть. Ты не виноват в том, что она не доходила. У нашего холдинга нет претензий к твоей фирме. У государства, в лице налоговой инспекции, которая сто раз проверяла и холдинг, и твою фирму, нет к тебе претензий! Это тебе ясно?
Он не ответил. Судя по выражению его лица, мои слова его не убеждали.
— На сегодняшний день тебя вообще не в чем обвинять, — продолжал я. — Максимум, что можно инкриминировать, да и то не тебе, а твоему директору — это халатность или превышение служебных полномочий. Такие дела не доходят до суда, а если и доходят, то там же рассыпаются. Как только ты признаешься в чем-то, ты вешаешь на себя срок. Сам! Потому что это уже преступный умысел! А если ты еще сдуру расскажешь, что получал за это наличные...
— Я не собираюсь ничего говорить о деньгах! — взвизгнул он. — Я еще не выжил из ума! Я скажу, что выполнял чужие приказы!
— Еще хуже! — вздохнул я. — Час от часу не легче. Это означает наличие сговора. Другая статья. Наказание за нее в два раза больше! Да поговори ты сам с юристами, если мне не веришь!
— Я говорил с женой, — признался он неожиданно. — Я ведь никогда ей ничего не рассказывал. А тут взял и рассказал. Сегодня ночью... Она плакала. Заклинала меня детьми. Она говорит, что налоговой полиции нужен не я, а Храповицкий. Что я тут ни при чем. Что я всего лишь исполнитель. Стрелочник. Почему я должен страдать за кого-то?
— Паша, деньги нигде не предлагают просто так. В других фирмах тебе пришлось бы заниматься тем же самым. Пойми одно: ты не сможешь причинить вреда Храповицкому, не причинив вреда себе. Твое признание в первую очередь означает твою вину. Это аксиома. Думаю, даже твоя жена не будет с этим спорить. Тогда как вину Храповицкого еще нужно будет доказать. Это особенности нашего закона. Мы можем сесть только в одном случае: если возьмемся за руки, сами придем в суд и дружно во всем сознаемся. Хотя если мы так поступим, наши адвокаты обжалуют приговор на основании нашей психической неполноценности.
— Жена говорит, что если я все расскажу, они дадут мне гарантии, — уперся Сырцов.
Я уже тихо ненавидел его жену. И я не сочувствовал ему. Если бы речь шла о нем одном, я бы повернулся и ушел. Предоставив ему действовать по собственному разумению и в соответствии с указаниями его дражайшей половины. Но он тянул за собой на дно всех нас. Мы не могли выплыть, не вытащив его.
— Если я во всем признаюсь и буду с ними сотрудничать, мне дадут максимум два года условно, — продолжал он с какой-то непостижимой для меня готовностью к такому исходу. — Я смогу остаться на свободе. Имущество, конечно, все равно конфискуют, но тут уж не до имущества! К тому же что-то все равно останется.
— Паша, не хочу тебя огорчать, но судить тебя будет не твоя жена. И даже не налоговая полиция. Выносить приговор тебе будут судьи, а это совсем другая история. Ты же не игрок. Ты умный, трезвый, расчетливый человек.
Менее всего в эту минуту он походил на умного, трезвого, расчетливого человека. Но я упорно продолжал его убеждать:
— Это не рулетка. И рискуешь ты не деньгами, а своей жизнью. Зачем? Только потому, что тебе страшно? Но ведь еще ничего не произошло! Тебя еще даже не допрашивали. Посоветуйся с адвокатами. Если ты не доверяешь нашим, съезди в Москву, поговори со столичными знаменитостями. Я даю тебе слово, что ни один из них не рекомендует тебе того, что ты собираешься предпринять. Это безумие. Если ты так поступишь, ты точно сядешь! Причем один. Потому что все остальные будут отпираться. И учитывая, что закон на нашей стороне, а судьям мы будем платить, то козлом отпущения останешься ты! И это будет твой личный выбор! Твой и твоей жены! Моя уверенность, кажется, его поколебала.
— Ты и вправду так думаешь? — заглядывая мне в глаза, с сомнением пробормотал он.
Я и вправду так думал. Мне даже не пришлось притворяться, выдерживая его взгляд.
— Хочешь, поехали сейчас со мной? — предложил я. — У меня полон кабинет юристов, которые меня дожидаются. Послушай их. Ты же можешь их просто послушать?
Некоторое время он еще сомневался.
— Но ведь за нами следят, — нерешительно заметил он.
— И что? — возразил я. — Чем наша встреча здесь лучше встречи в офисе? Мы все равно под
