пассажирками на заднем сиденье. На любви он, правда, не зарабатывал. Но зато и не тратился. Незаурядный экономист проглядывал в нем смолоду.
С наступлением новых времен он создал кооператив и пробовал торговать болгарскими компьютерами, но дело не выгорело. И тут случились первые демократические выборы в первый демократический парламент области, именовавшийся тогда советом депутатов. И Лисецкий пошел в политику.
Правда, шансов стать депутатом у него не было даже в то время. Когда трех сотен голосов соседей хватало для победы. Но ему помогли женщины.
Бывшая боевая подруга по комсомолу, возглавлявшая избирательный комитет, провела его по округу, где Лисецкий был единственным кандидатом.
Коммунисты и демократы набрали в областном совете примерно равное число голосов и потому никак не могли выбрать председателя. Неделю парламент бурлил и не приступал к работе. Срочно требовался нейтральный кандидат.
Лисецкий, естественно, был коммунистом. Но по партийной принадлежности. А по тайным убеждениям являлся демократом, что тоже естественно, ибо романы с малознакомыми женщинами в автомобиле и нажива на скверных компьютерах с коммунистической моралью не согласовывались. А с демократической моралью вполне согласовывалось и не такое. По причине ее отсутствия.
Все та же подруга, будучи женщиной умной и влиятельной, затеяла многоходовую интригу, убеждая враждующие стороны, что именно безобидный Лисецкий и есть тот председатель, который устроит всех. Ее послушали, и с преимуществом в два голоса Лисецкий стал главой парламента.
Советы не играли тогда заметной роли в жизни области. Всем по-прежнему заправлял обком партии. Но после неудачного путча победивший Ельцин изгнал коммунистов из власти. А главой области своим указом назначил Лисецкого, добросовестно доносившего в Москву о коммунистических происках.
Вверенную его попечению область Лисецкий шкурил с энтузиазмом. Он слишком долго сидел на вторых ролях и спешил наверстать упущенное. Отныне даже муха не могла пролететь в его кабинете, чтобы Лисецкий тут же не потребовал с нее платы за пересечение экстерриториального пространства.
У Лисецкого была на редкость красивая жена, Елена, пятнадцатью годами его моложе, с длинными светлыми волосами и безукоризненными чертами холодного лица. Однажды мне пришлось быть свидетелем скандала, который она устроила в магазине, где продавщица отказалась порезать ей стограммовый кусок колбасы, с тех пор я не верю в физиогномику.
Губернатор мимоходом пожал руку Гозданкеру и проследовал в зал. За ним, толкаясь, потянулись все остальные. После ремонта акустика здесь была ужасной, зато кресла весьма удобные — их закупала по бешеным ценам где-то за границей фирма, которой владела Елена.
Мы с Храповицким сидели в девятом ряду партера. Гозданкер с губернатором и его женой — двумя рядами ближе к сцене. Опускаясь в кресло, Гозданкер не удержался, чтобы не окинуть нас торжествующим взглядом.
— Дождешься, сука, — тихо, так, что слышал я один, пообещал Храповицкий, приветливо ему улыбаясь и кивая.
Первым, разумеется, поздравлял губернатор. Он поднялся на сцену и, вместо того чтобы незатейливо пожелать Ефиму и банку дальнейшего процветания, принялся многословно повествовать о существующих в Америке школах экономики, объясняя, приверженцем какой именно из них он сам является. Когда он публично выступал, то почему-то жеманно поджимал губы, и голос его становился слишком высоким, почти женским. Зная его манеру учить окружающих тому, что стало ему известно полчаса назад, я сделал вывод, что он решил восполнить пробелы в своем образовании.
— Вот уж не думал, что в Штатах существуют целые школы, разрабатывающие способы воровства из нашего областного бюджета, — шепнул я Храповицкому.
Он улыбнулся, но пихнул меня в бок. Он не любил шуток над вышестоящими. Чинопочитание было у него в крови.
— Интересно, — бормотал я как будто про себя. — Только в нашей губернии воруют по американской системе? А во всей остальной России, выходит, это делают как получится.
Храповицкий сделал вид, что не слышит.
Речь губернатора была встречена бурными аплодисментами. Кто-то даже крикнул «Браво!».
Храповицкий тоже хлопал с энтузиазмом, даже чуть подался вперед. Я хотел было предложить ему попросить губернатора исполнить ту же арию еще раз на «бис», но подумал, что он этого не одобрит. Да и я бы второй раз не выдержал.
Потом слово получил председатель регионального парламента, старенький, пьяненький и пустой, как бубен. Он не разделял моих убеждений в том, что рот лучше открывать через несколько секунд после появления мысли в голове, или хотя бы одновременно. Для него эти процессы не имели ничего общего, поэтому ни он сам, ни слушатели никогда не старались вникнуть в смысл его речей.
— Ты уже общался с Пономарем? — шепотом спросил Храповицкий.
— Нет, еще не успел, — ответил я так же.
— Поговори обязательно, — попросил он. — Мне не нравится вся эта история. Что-то здесь не так.
Все поздравлявшие дарили подарки. В основном это были картины с пейзажами местных художников в золоченых рамах. Если бы не официальные торжества, живопись умерла бы в нашей губернии. Храповицкий, правда, внес некоторое разнообразие, подарив дорогой златоустовский клинок с самоцветами.
Вообще он единственный из поздравлявших говорил связно и коротко. В своем белом костюме и блеске бриллиантов на сцене он выглядел неотразимо.
— Что ж ты не рубанул Ефима принародно? — осведомился я, когда он вернулся в кресло.
— Нет, такой способ хорош для Виктора, — ответил Храповицкий, никогда не упускавший возможности напомнить о славном мясницком прошлом своего партнера. — Что до меня, — он невинно похлопал ресницами, — то я предпочитаю неторопливое удушение. Чтобы насладиться его страданиями.
— Кстати, что-то не видно ни Виктора, ни Васи. Ты не знаешь, почему их нет?
— Чует мое сердце, что загуляли, — отозвался Храповицкий с тяжелым вздохом. Глаза его, впрочем, лукаво блеснули. Ему нравилось, когда Виктор запивал. Выходя, он становился покаянным и сговорчивым.
После поздравлений были концертные номера, исполняемые городскими артистами.
— Вот жмоты, — посетовал Храповицкий. — Не могли привезти кого-нибудь из Москвы. Сиди теперь и слушай эту самодеятельность.
Наконец, торжественная часть завершилась, и народ повалил из зала. После короткого перерыва предполагался фуршет. Но не для всех, а для особо избранных, получивших к приглашению специальный талон. Храповицкий и я были в числе избранных. Но идти на фуршет он категорически отказался. Я бы тоже ушел, если бы не его поручение.
Во время наших фуршетов губернский бомонд набрасывается на еду с такой жадностью, как будто его никогда не кормили. Хотя своей комплекцией никто из этих состоятельных людей не напоминал узников Освенцима. Некоторые еще норовят прихватить что-нибудь с собой.
Помню, как на новогоднем балу родная сестра губернаторской жены, порядком перебрав со спиртным, тащила со стола и с трудом запихивала в дамскую сумочку огромную бутылку дешевого советского шампанского. Она возглавляла областной департамент здравоохранения, и их с губернатором частная фирма владела монополией на торговлю лекарствами в области.
Пока народ торопливо давился бутербродами с икрой под вальсы Штрауса в чудовищном исполнении нашего оркестра, я пробрался к Пономарю, который стоял за дальним столом в углу.
Пономарь был ровесником Храповицкого. Он был очень высокий, под два метра ростом, так что я едва доходил ему до плеча, плотный, с круглым румяным лицом, ямочками на щеках и застенчивой улыбкой. Он полностью облысел, когда ему еще не исполнилось тридцати. Лысина его, впрочем, не портила, придавая его облику нечто трогательно-младенческое.
