показаниям нельзя. Но обе стрелки вели себя одинаково. Сначала они колебались в разные стороны, проходя иногда полный круг, потом замерли на несколько секунд в одинаковом положении. Я был ошеломлен, я не понимал, что происходит, — какая передающая радиостанция может работать на такой частоте?..
Я перебрал в памяти пункты, которые мы должны были бы пролетать, время пролета над ними, сверил свои часы с бортовым хронометром. И вдруг в памяти всплыла цифра — 375!.. Частота радиомаяка в Сан-Хулиане! Но это смешно! Это просто невозможно!.. Мы давно его пролетели! В этом можно не сомневаться!..
У автоматических радиокомпасов есть одна неприятная и опасная особенность: в буре или вблизи нее стрелки иногда ориентируются не на передающую станцию, а на центр этой бури. Старым пилотам это хорошо знакомо, а молодые порой платят жизнью за неопытность. Нам с Алькобом эта ловушка была давно известна, и потому мы не придавали показаниям стрелок большого значения.
В то же время нам не хотелось оставить неиспользованной даже самую ничтожную, самую несбыточную возможность. Стрелки подрагивали около цифры 070 справа от вертикали. Значит, мы находились… к юго-западу от Сан-Хулиана! Это было просто невероятно… Ведь мы летели целых два часа!..
С одобрения Алькоба я стал круто разворачивать самолет вправо, до тех пор, пока направление стрелок не совпало с осью самолета. Если показания радиокомпасов были верными, самолет должен был теперь приближаться к передающей станции, что выразилось бы в усилении сигналов пеленга и уточнении их.
Мы решили попробовать лететь пять минут по указаниям стрелок, следя за силой сигнала и реакцией радиокомпасов. Если прием улучшится и возрастет сила сигнала, продолжим путь вперед, пока не окажемся над Сан-Хулианом. Если же мы ошиблись, если были обмануты этим «радиомиражом», ляжем на прежний курс, к берегу.
Вероятность того, что радиокомпасы указывают правильное направление, по моему мнению, равнялась нулю. Я не мог представить себе, что после стольких часов полета мы вблизи Сан-Хулиана — обычно за такое время удается долететь из Рио-Гальегоса до Комодоро-Ривадавии. Я знал, конечно, что скорость резко уменьшилась, когда вышел из строя левый двигатель. Однако был уверен, что мы находимся не южнее, а севернее Сан-Хулиана, и даже ближе к Комодоро, чем к Сан-Хулиану. Мне казалось, мы совершаем ошибку, поверив ложным показаниям, и только зря теряем время.
Для нас, так долго оторванных от внешнего мира, вселенная сосредоточилась в узкой кабине, где мы были прочно закупорены. На приборной доске циферблаты, стрелки и цифры смешались в каком-то диком танце. Мы непрерывно следили за ними — за каждой цифрой в отдельности и за всеми сразу. Это была глухая и чертовски трудная борьба. Иногда казалось, будто приборы разбегаются в разные стороны, оценивать их показания становилось невозможно. Главная трудность полета по приборам, особенно в таких жутких условиях, в том и состоит, что пилоту угрожают приступы галлюцинаций, особенно опасные в моменты наивысшего напряжения, крайней усталости или слабости. Для того чтобы не допустить ложного толкования показаний приборов, в такие моменты необходима огромная сила воли в сочетании с терпением и полным самоконтролем. Нужно сохранять хладнокровие, чтобы овладеть ситуацией и поставить все на свои места.
Я лег на курс 070, направив машину параллельно стрелкам радиокомпасов. И мы стали ждать. В какую сторону летим? Насевер, юг, восток или на запад? Я начал путать цифры и временами ничего не понимал, не верил ничему… Все смешалось, и обманчивые ощущения лишь с огромным трудом удавалось отличить от истинных. Наш курс?.. Теперь это была всего лишь бесстрастная цифра на бесстрастной шкале. Я мог бы развернуть самолет в любую сторону — результат был бы тот же, мы абсолютно не ощущали движения. Снег сыпался на нос машины независимо от направления ее движения. Казалось, буря мчится на нас со всех сторон. Плотная, сплошная стена белых хлопьев окружала нас. Приборы, шкалы и хлопья снега были заодно, они старались погрузить меня в состояние бреда, увести далеко-далеко, в странный холодный мир белизны по ту сторону стекла. Незаметно для самого себя я оказался в гигантской камере, вырубленной в абсолютно белой ледяной скале. Огромная дверь моей камеры, тоже ледяная, медленно и неумолимо закрывалась. Странное ощущение своей ничтожности овладевало мной. Я чувствовал, как с каждой секундой уменьшаюсь в размерах, а гигантская створка безжалостно надвигается.
Странно, но тяжелая дверь все же остановилась, ее удерживала система замков и задвижек. С удивлением я обнаружил, что эта система и вообще все, что управляло дверью, находится с внутренней ее стороны. Какие-то кнопки, шкалы и бессчетное число индикаторов, стрелок — совсем как на моей злосчастной приборной доске.
Иногда, озаренный слабым лучом надежды, я заставлял себя, глядя на эти цифры и стрелки, придумывать, высчитывать, воображать тысячи возможных решений. Я мысленно поворачивал каждую из ручек, переводил стрелки и лихорадочно искал призрачную идеальную комбинацию — единственную, которая откроет нам дорогу к жизни.
Иногда мне казалось, что я в странном гробу, в длинном пластмассовом ящике безупречной формы, сверкающем полировкой поверх белой краски. Это произведение искусства, задуманное и исполненное с исключительным тщанием, Полное красоты и величия. Крышка моего ящика закрыта, я внутри, но еще жив, едва-едва. Жить осталось недолго, все зависит от количества воздуха.
Этот воздух, с каждым мгновением все менее пригодный для дыхания и все более драгоценный, становился навязчивой идеей. Я начинал испытывать удушье, которое постепенно усиливалось — по мере того, как шло время и уменьшался уровень горючего.
— Это не может быть Сан-Хулианом, — снова сказал я Алькобу, показывая на радиокомпасы. — Мы гораздо севернее!..
Минуты казались вечностью. Три, четыре, пять, десять?.. Сколько? Не знаю. Я снова обратился к радиоприемникам, прослушивая пресловутый звуковой сигнал. Результат меня удивил — сигнал оставался; более того, несущая волна усиливалась и чуть-чуть выделялась на фоне других шумов. И оба радиокомпаса подтверждали это — указатели направления поколебались и уверенно заняли исходное положение. Итак?..
Алькоб ерзал на сиденье. Он сам нащупал эту волну и все же не мог поверить в реальность сигнала. Я тем более.
И мы продолжали лететь прямо вперед, в направлении, кото-рое настойчиво указывали стрелки приборов. Я совершенно спокойно принял появление несущей волны, не давая воли ни радости, ни волнению. Я вел самолет в том же направлении просто для очистки совести, чтобы уточнить, усилится или исчезнет это явление. Оба исхода были бы мне одинаково безразличны. Я достиг такого состояния, когда с одинаковым равнодушием встречаешь и плохую и хорошую весть.
Но факт оставался фактом — прием усиливался с каждой минутой. Морзянку было еще не разобрать, но волна не терялась — мы слышали радиомаяк! Очень скоро я уже в этом не сомневался.
— Нет сомнений, Алькоб, — это радиомаяк Сан-Хулиана!
Я позволил себе это замечание лишь после того, как хорошенько взвесил свои слова, и постарался говорить хладнокровно. Затем добавил:
— Несмотря на грозу сигнал доходит довольно точно!.. Значит, мы сравнительно недалеко от станции!
Второй пилот был, казалось, удовлетворен моим заявлением, но восторженных излияний себе не позволил. Мы продолжали выжидать. Чудом пойманная волна вовсе не означала, что мы спасены, отнюдь нет, она просто-напросто давала нам возможность определить в скором времени наше географическое положение в момент полета над радиомаяком. И ничего более. Слабая, совсем слабая надежда начала зарождаться во мне. Те механизмы моего существа, которые, как я думал, застыли, вновь начали оживать. Свежий воздух стал поступать в мой герметический гроб. Шевелиться я еще не мог — так узок он был, но чувствовал, что силы понемногу возвращаются ко мне. Казалось, еще немного — и я подниму или по крайней мере приоткрою крышку. И тогда, быть может, удастся высвободить голову.
Машинально, не думая о том, что делаю, я снял микрофон и настроил передатчик на основную волну в ультракоротковолновом диапазоне. Динамик в кабине был включен. Алькоб смотрел на меня с изумлением, не говоря ни слова, следя широко раскрытыми глазами за моими действиями.
